Ветер с океана - Страница 66

— И теперь не выпью. Повод не тот, чтобы радоваться. Степан залпом опорожнил свою рюмку.

— Для тебя — не повод. Для меня — причина. Алевтина при Куржаках и Сергее Нефедыче сказала, что пойдет замуж за меня. После развода с Кузей, само собой.

— Ничего, не понимаю. Объясни толком!

Степан рассказал, как сидел у Куржаков, когда пришли Соломатины с грубой радиограммой от Кузьмы, тот остался на промысле на второй срок и потребовал, чтобы в семье им поменьше интересовались. И как Алевтина объявила, что уходит из дому к подруге, какой-то Полине Андреевне. И как старый Куржак укорил ее, что на одиночество идет, а она закричала, что выйдет за него, за Степана, он Тане будет лучше родного отца.

— И можешь не сомневаться — буду! — с ликованием закончил Степан. — Танечка это же чудная девчонка! На руках обеих стану носить! Через годик Таня и не вспомнит, что кто-то другой ей отец, а не я. Даже алименты не разрешу брать, чтобы никаких прав Кузе не осталось.

Миша недоверчиво сказал:

— Ну, допускаю, Алевтина вышла из себя, разводом пригрозила, на тебя указала, что станешь мужем. А ты? Так прямо и бухнул, что отбираешь ее от Кузьмы?

— Не осмелился. Гавриловна, знаешь, как смотрела, Петр Кузьмич тоже… Страх напал. Не помню, что и выговорил… Лина трусом назвала, что сразу не отозвался. Только это значения не имеет.

— Объяснялся с ней когда?

— Объяснений не было. Только это, говорю тебе, без значения. Она меня понимает!

Миша мрачно глядел на стол.

— А ты уверен, что она ушла из дому? Что Куржаки не уговорили ее остаться?

— Ушла и Танечку увела. Днем был у них. Гавриловна плачет. Просила завтра пойти с ней к Алевтине, вместе уговаривать ее вернуться, одна она боится.

— И ты пойдешь?

— Пойду, конечно.

— И будешь уговаривать Лину вернуться?

— Для чего же Гавриловна просит меня с собой?

— Я спрашиваю — будешь уговаривать Лину вернуться? Искренне? От души?

— Искренне, от души! Буду уговаривать Лину вернуться! Никогда бы себе не простил, если бы стариков обманывал. Что другое, а это не по мне.

— Не понимаю тебя, Степа. Странный ты человек.

— Нормальный. Сколько бы ни уговаривал вернуться, вот голову даю на отсечение, режь ее тут же — не поддастся! Я Лину на три метра в глубину вижу, она человек удивительный, другой такой женщины на свете нет и не будет, доподлинно говорю. Одно дело, сам Кузьма пришел бы упрашивать, хоть бы радиограмму прислал…

— Кузьма простые нежные слова перед радистом постесняется написать, не то, чтобы о прощении просить.

— Об этом и речь. И как бы я Кузю ни хвалил…

— А ты будешь Кузю хвалить?

— Да, Миша, буду хвалить Кузю. Все хорошее о нем вспомню — как работает, как дружит с товарищами, как себя не пожалеет, чтобы кому помочь… Ни одного слова не совру.

— И не боишься, что Лина прислушается к твоим уговорам?

— Прислушается, значит, не судьба мне… Обманом завоевывать ее — нет, Миша! И раньше бы мог таким способом, только зачем? Говорю тебе — это не по мне! Честно возьму ее. Уверен — что бы ни говорил о Кузе, она еще крепче ожесточится! И снова откажет вернуться. И тогда придет мне доля сказать — вот он, я, Лина, — весь твой!

Миша смотрел на Степана, словно впервые видел его.

— А ведь, сказать по-честному, ты все-таки подло поступаешь с товарищем.

Степан покачал головой.

— Не те слова, Миша! Вескости нет, скользят, а не придавливают. Опять вопрос, как понимать — подло, благородно? Такая же темь, как с горем и счастьем. Еще и темней! Не могилу рою Кузе, а освобождаю от жизни, что ему горше петли. Было бы иначе, разве он вел себя так с Линой? Теперь на нее взгляни. Что женщине нужно? Любовь да уважение — все остальное мура. Вот благородство к женщине — любить и уважать ее! Найдет это она у Кузи? А у меня — да! Ты настоящей любви не знаешь, Мишка, ты чудной, вроде монаха. А я со столькими женщинами путался! Никого не обижал, но и никого не любил, а люблю одну. И такое счастье ей обеспечу, что если хоть когда-нибудь выскажет недовольство, казню себя! Думал, порадуешься со мной, а ты…

Они снова выпили. Степан, до того не закусывавший, с жадностью накинулся на еду. Миша не жаждал охмеления, оно пришло само и пришло внезапно — вещи потеряли резкие очертания, голоса стали глуше, мир как бы отдалялся и терял яркость. А то, что оставалось, было пропитано горечью. Миша думал уже не о Степане и Кузьме, а о себе. Откровенность Степана подобно яркому лучу осветила собственные Мишины горести. Откровенность эта была тем дополнением к разговору с Тимофеем на набережной, без которой разговор оставался неубедительным. В любви Тимофея и Степана было что-то общее, что-то, быть может, самое важное — и об этом самом важном он, Миша, и не думал до сих пор. Все загадочное стало ясным. И если Тимофею не повезет, потому что Анна Игнатьевна и вправду не любит его, а любит Мишу, которому сегодня отказала, то Степан будет счастливей, он выбрал единственный правильный путь к сердцу Алевтины. Степан завоюет Алевтину, она не устоит перед его преданной любовью, она ведь бросила гневно родителям Кузьмы: «Знаю, каков Степа ко мне!» А что знает о Мише Анна Игнатьевна? Два раза встречались, на третий воспользовался ее слабостью. Вот он, Степан, счастливчик, наступает, наконец, его радостный час, а ведь столько лет он шел к этому часу! Обхаживал, ухаживал, обвораживал, ни словом, ни движением не рвал в свою сторону, на легкую победу не надеялся, не выкрадывал скорой любви, знал: скорая любовь — слепая, такое от внезапности натворишь, что за голову потом хвататься!

И Миша понял, что ему снова надо увидеть Анну Игнатьевну. Не сегодня, не завтра, через неделю, через две недели, не спешить, главное — ни в чем не спешить — ни в словах, ни в поступках.

И раскрыть ей душу, по-настоящему раскрыть. Объясниться, не добиваться. Даже замуж больше не просить. Извиниться, если ненароком обидел. Сказать, что и сам не торопиться и ее не торопит. Пусть узнает поближе, пусть приучится к нему. Не хочешь в мужья? Подожду! Сколько пожелаешь, столько и буду. И что Степан Алевтине скажет, то и я скажу. И что он для нее сделает, то и я сделаю для тебя, Аночка. Чего потребуешь — пожелай только!

Миша встал и пошатнулся. Степан с удивлением посмотрел на него.

— Да ты охмелел, что ли? Вот уж не знал, что такой слабак!

— Надо идти! — с трудом выговорил Миша. — До свидания, Степа. Удачи не желаю, между тобой и Кузей встревать не хочу. Ваше дело, как ты там устроишься с Линой.

Миша нетвердыми шагами пошел к выходу.

Алексей размышлял над очень непростой бумагой, и чем глубже вчитывался в нее, тем ясней видел, что свалилась ноша не по плечу.

Из министерства пришли предварительные данные о ходе выполнения рыболовных планов по всем промысловым бассейнам страны. Сжатые в краткие цифры результаты годовой работы выводили на первое место в стране светломорский трест «Океанрыбу». Давно задуманная, с таким старанием и энергией выполненная перестройка океанского промысла дала именно те результаты, на какие надеялись: светломорцы обогнали рыбаков тихоокеанского бассейна, мурманчан, черноморцев. Несколько миллионов центнеров сельди, трески, пикши, морского окуня, салаки; каждый день уходящие из порта в разные районы страны железнодорожные рефрижераторные составы — это был настоящий успех! Людей, добившихся такой удачи, надо было представить к наградам и премиям.

Перед Алексеем лежал список наиболее отличившихся рыбаков, представляемых к наградам и премиям. Он должен был согласиться, что кандидаты достойны наград, поставить свою визу и передать проект дальше — начальникам более высокого ранга, в инстанции более высокие.

У Алексея не поднималась рука начертать свою фамилию.

Он снова и снова перечитывал список людей, опись удач и свершений, вникал в цифры вылова, экономию горючего и материалов, сокращение сроков ремонта. Все описания были безошибочны, все цифры верны. И люди, которых представляли к наградам, вполне их заслуживали, ни одного не вписывали без основания. Это была точная оценка сделанных работ, уважительное признание заслуг. На проекте надо было расписываться, это была даже не обязанность — радость за каждого из тех, длинный перечень которых занимал две страницы.