Ветер над яром (сборник) - Страница 74

Даня положил руки на пульт.

Тишина.

Даня уже никого не видел и не слышал. Пальцы пробежали по клавишам, выстукивая вопрос:

— Отклонение от оптимального развития обратимо?

Пауза, а затем — тот же перелив:

— Ответа не будет.

Все верно. На такой вопрос нельзя отвечать. Если “да” — значит, все обратимо, все оправданно, нечего о нем думать, об этом будущем, что будет, то и будет. А если “нет” — тогда можно только отчаяться, потому что у нас давным-давно есть основания полагать, что мы натворили немало дел черных и необратимых… Нельзя отвечать — если знаешь, в каком мире живут те, кто спрашивает…

Руки легли Дане на плечи. Узнаваемые в любой миг, узкие и трепетные руки.

Даня набрал запрос:

— Возможно ли предотвращение нарушения оптимального развития?

Совершенно явственно Даня услышал стук собственного сердца и прочел на дисплее:

— Возможно.

— Предотвращение и есть возвращение к оптимальному развитию?

Среди тысячи звезд мигала и переливалась одна, и всем сердцем Даня понимал, что означает этот свет, этот голос:

— Да. Возможно. Необходимо.

Даня уже понимал — нет, предчувствовал, — что задает последний вопрос:

— Это зависит от нас?

Сквозь черный треугольник на экране дисплея начали медленно просвечиваться звезды. Знакомые созвездия — и только одна звезда казалась лишней. Может быть, потому, что несколько мгновений она меняла цвет:

— Это зависело от вас. Больше мы не встретимся…

Кружкин закрыл глаза и откинулся в кресле. Накатило ощущение чего-то стремительного и грохочущего, как будто проносились рядом тысячи поездов и бился обезумевший колокол.

Лица, голоса, краски, контуры, свет — все отдалилось, размылось, исчезло. Даня проваливался в тысячелетнюю бездну и только чувствовал, что в катастрофическом падении удерживают его, прочно-прочно удерживают и спасают маленькие, любимые руки…

А потом то ли на самом деле, то ли как галлюцинацию увидел лицо Татки и услышал ее голос…

“Мало ли что у кого печет, — подумал Вася Головко, опуская телефонную трубку на аппарат, — но странные же люди! В такую жару — и работать хотят. Ну да ради бога. Мне еще лучше. Пусть приезжает”. Он с удовольствием подумал еще раз, что позвал Сида погостить совершенно не напрасно, так что Макги ясно вспомнит, какой Вася радушный хозяин. Нет, право же, совсем неплохо, если Сид приедет. Можно будет хоть на пару дней отвлечься от своей обязательной программы. Жаль только, что прилетит он в лучшем случае через шесть часов, а сейчас еще надо ехать на Шарху, высиживать на этом собрании… Вася накрутил номер и позвонил старому приятелю, договорился, что вечером они нагрянут к нему на дегустацию, потом запер кабинетик и сбежал во двор. Там плотно, одна к одной, стояли четыре легковушки: одна служебная и три — сотрудников. Вася забрался в свою машину и покатил в Шарху. Уже проехал больше половины пути, когда вдруг ему показалось, что нечто подобное уже было, да-да, несомненно было с ним самим, и это событие даже как-то связано с Сидом, и с Симеизом… С одной стороны, понимаешь, что это только кажется, но с другой — все объемно, ощутимо, узнаваемо, как эта тысячу раз езженая трасса. Может быть, не в точности, но почти так же, как сейчас, и если дать волю внутреннему голосу, он подскажет то, чего и знать не следует — подскажет, что совершится…

Вася сбросил ногу с педали акселератора, свернул на обочину и приложил руку ко лбу. Вроде нет температуры. Но лучше бы не катить на это собрание, чтобы разбираться, в чем правы рабочие, а в чем — выбранная ими же администрация, а вернуться домой, принять ванну. А потом зашторить окна и в койку минут на триста…

Но увы, приходится ехать. И Вася потихоньку тронулся с места. Минут через десять, как бы шестым чувством вычислил впереди колдобину и сбавил скорость. Старичок-автомобиль только поскрипел, переваливаясь на разбитом асфальте, и подкатил к самому карьероуправлению.

Собрание оказалось короче и толковее, чем он ожидал — научились уже различать демократию и демагогию, заботу о деле и хлопоты о деньгах. И после собрания удалось быстро взять необходимые интервью.

На обратном пути Вася опять ехал осторожно, и никакие мысли о том, что все это уже было, его больше не посещали. В редакции он оказался за час до того, как из вестибюля “Ялты” ему позвонил неугомонный Сид Макги.

— Вот хорошо, что ты все-таки прилетел, — искренне сказал в трубку Вася, — ты пока оформляйся, а я за тобой через полчаса заеду. У меня тут есть пара ценных идей…

Идеи действительно оказались ценными, так что в Симеиз выбрались только на третий день. Впрочем, на качестве репортажа о советско-американском эксперименте это не отразилось, и совет редакторов “Нью-сайентист”, равно как и читатели, остался доволен.

Лоток с черными пластмассовыми конусами разных размеров стоял у самой обочины на повороте Шерман-стрит. А владелец лотка, смуглый, курчавый, португальских кровей толстячок, отстояв несколько часов у лотка, где он безнадежно предлагал прохожим свой нелепый товар, перекочевал в бар. Теперь он сидел за столиком и, отыскав подходящего собеседника, плакался ему о провале своей коммерческой фантазии. Рассказывал, как вскочил ни свет ни заря, вообразив, что черные конусы теперь будут самой модной вещью на свете, как вытачивал пресс-формы, как истратил все запасы красителя и пластика, которые в тот момент были в мастерской — и все напрасно. Оказывается, никто ни о чем таком не знает и знать не хочет. Оказывается, просто приснилось ему, что где-то там появился Конус, и Папа объявил это знаком наступления эпохи Божьего Милосердия.

— Ну ты и набрался, — сочувствовал собеседник.

— Ничего не набрался, вот что самое обидное. Три дня в рот не брал! — обижался толстенький Лопеш.

— А это тоже вредно, — бросил от стойки бармен.

— Вредно, — согласился Лопеш. — А теперь что делать? Ладно пластмасса, она дешевая, а труда сколько ушло?

Впрочем, один покупатель все же нашелся. “Линкольн” с дымчатыми стеклами притормозил, и холеный седовласый джентльмен взял три конуса, оставив на лотке серебряный доллар.

Еще два доллара удалось выручить на следующий день, когда Лопеш сдал всю партию владельцам утилизационной фабрички в Гринсоме.

— Вы что! — сказала Татка. — Нашли время! Посмотрите на часы!

Кружкин закрыл лицо руками и все не решался пошевелиться. Им овладело ощущение события — не измеряемого в обычных категориях, не осознаваемого до конца, великого и неотвратимого. Может быть, все объяснимо, но для этого нужно совсем иначе представлять наши дела, наши судьбы, нашу историю… Возможно, не просто исчез Конус — исчезло все это Будущее, перейден рубеж, и теперь развитие идет совсем по другому пути. А может быть, рубеж перейден уже давно, и сейчас произошла только аберрация, только указание на возможность существования петли…

Пульсирующая темнота как будто мерными толчками давит на глазные яблоки… Лица, голоса, краски — все отступает, размывается. Уходит и свет, и остается только близкое присутствие людей, связанных с ним…

Но никто не должен разделить…

А развилка может быть и не такой глубокой, вовсе не на тысячи лет; и не одна… до тех пор, пока мы не станем действительно разумно творить историю…

Свет.

Чавкает и потрескивает кондиционер. Сойер стоит над своим любимым ПК “Хьюлетт”. На спинке кресла пристроился приемничек и вякает что-то успокоительное.

Из соседнего зала доносятся веселые реплики операторов, продолжающих свой всегдашний треп о футболе.

Совсем с ума сбрендили, — продолжала Татка, — три часа до сеанса, вот-вот начальство прибудет, а они эксперименты строят. В кубики играют.

В дверь заглянул оператор из соседнего зала:

— Вы закончили? Так я запускаю стандартную программу ориентации. Или вручную хотите?