Ветер над яром (сборник) - Страница 71

И вот этим новым, завораживающим голосом Сид высказал уверенность, что дверь захлопнулась по нечаянности, ведь он просто не может предположить, что какие-то существенные детали международного эксперимента утаиваются от общественности, что в Симеизе со знаменитыми американскими учеными произошло нечто печальное, и теперь их утаивают от ока прессы…

Тут уж Вася Головко, передернувшись от наглости Сида, коротко и веско потребовал:

— Ключ!

— Да какой там ключ! — одна из сотрудниц подошла к двери и набрала четырехзначный код на автоматическом замке. — Ребята забывают стопор поставить, третий раз сегодня приходится код набирать.

Замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Не ожидая приглашения, Сид проскользнул в “конуру” и единым наметанным взглядом окинул все помещение.

Светились четыре больших экрана и еще один, раздвижной дисплей. На трех больших экранах виднелись фермы и конструкции, парящие в космосе, а на четвертом, почти в центре, на фоне сто раз виденного космического неба, явственно очертился совершенно черный сегмент с переливающейся яркой звездой на вершине.

Это изображение кольнуло Сида, сравнительно недавно перебиравшего материалы об эксперименте, в которых и намека не было ни на что подобное. Еще больше укололо в подсознании изображение на раздвижном дисплее портативного персонального компа: гладкий большой Конус над параллелограммами платформ.

А больше всего — какая-то особая напряженность поз ученых.

Лохматая стройная девица стояла на цыпочках, будто даже подтягивалась к большому экрану.

Брюнет, по-видимому, доктор Кружкин, привстал с кресла, открыл рот да так и застыл, опираясь на подлокотники.

Доктор Сойер (видна табличка на груди расхристанного халата) забился в самую глубину своего кресла и даже выставил ладонь, словно хотел отгородиться от увиденного. Бородатый и очкастый профессор Чернин, длинный, с лицом застарелого язвенника, держал в левой руке, отведенной далеко в сторону, “мышь”, пультик дистанционного управления компа, а правой дергал и все никак не мог распутать узел старомодного галстука.

А краснолицый альбинос профессор Стьюарт держал во рту длинную сигарету и бессмысленно водил далеко в стороне язычком бледного пламени зажигалки.

Все это — и отдельные фрагменты, и общую картину — Сид воспринял в каком-то единстве, ухватил сразу, как в миг озарения вдруг угадываешь единственно возможный порядок сбора головоломки. И понял сразу, что чутье, инстинкт его не обманули, все происходящее здесь — сенсация, невиданная сенсация, может быть даже — историческое событие, хотя еще и непонятно какое. Раз в жизни такое выпадает, не будь он Сидом Макги, потомком славных непримиримых шотландцев. И он поймет и напишет, выкричит в телефон и выстучит в телетайп сообщение — толкнет с горы ком!

А пока он, как все, замер и слушал бесцветный, очень разборчивый голос синтезатора:

— Объект информацией ограничен необходимостью перестройки суперпозиции полей. Время расчету не поддается. Удивлены глубиной девиации…

“И на кой черт мне все это было нужно?” — подумал Даня Кружкин, еще не открывая глаз.

Потом вспомнил, как его вчера донимали репортеры, как он разозлился и под соусом своей гипотезы понес такую несусветную чушь о взаимопроникновении Пространства и Времени, что с профессором Черниным от услышанного случилась легкая истерика, переходящая в обморок. Вспомнил — и застонал, подтянув колени к подбородку. Очень стыдно. И вообще, на кой он высунулся как самый догадливый?! Ни к чему ж было орать. Никто этот проклятущий Конус не заметил бы. Повисел бы он тихонько, и если мужики там не врут — дождались бы они своего распределения полей и улетели бы, куда собрались. Без шума, без крика, как и появились.

“И небось не впервой им такое, — с неожиданной злостью подумал о них Даня. — Придумали себе поглощающее прикрытие, сами все видят, а их никто… Повадились летать, куда хотят… Мы одного засекли, а сколько их там было и будет?”

И сделал неожиданный, но окончательный для себя вывод: “Лучше бы не знать о них ничего. Быть уверенным только в том, что Будущего пока нет. А так — одна морока”.

С этой мыслью, находящейся в некоторой оппозиции с принципом исторического оптимизма, Даня поднялся и побрел в душ. Пока ополаскивался, с неожиданной тревогой подумал, что теперь может найтись умник, который выдумает идеальное неотражающее покрытие, и все радары можно отправить на слом.

Но тут же отвлекся — вспомнил о парнях из Звездного, разместившихся вместе с ним, — вчера в Симеизе теснота началась невероятная, прикрутил кран — им тоже надо успеть помыться.

Парни — оба Анатолии и оба Ивановичи — жест Дани оценили, а взамен угостили его дивным коста-риканским кофе и бутербродами с ветчиной, что казалась просто ненастоящей, апеллирующей к генетической памяти.

И на работу впервые за симеизское трехлетие доктор Кружкин был отвезен, и не просто так, а в автомобиле, виденном прежде только по телевизору.

За ночь у скучного старого забора Симеизского филиала КАО АН СССР вырос палаточный городок, все более-менее свободные площадки на полверсты в округе забили импозантные авто, и пестрая алчная толпа субъектов с камерами и микрофонами околачивалась у главного входа, подкарауливая очередную жертву и косясь на мрачных парней в комбинезонах, стерегущих ворота и забор.

Автомобиль с пятью разноцветными (уже успели нашлепать) пропусками за ветровым стеклом не задержали до самых ворот, но там уж пришлось спешиться.

Даню узнали, едва он показался из машины, и минуты три продолжалась вчерашняя бодяга — перещелк сотни аппаратов и камер, галдеж сатанеющих репортеров и тупые копья микрофонов на штангах, тычущиеся отовсюду в самый рот.

Хорошо, Иванычи выручили: один затараторил чуть ли не на трех языках одновременно, оттянул на себя внимание и “копья”, а другой подхватил под руку обалдевшего доктора Кружкина, протолкнул в калитку, а там — бегом-бегом в вестибюль.

Когда пять минут назад, еще только подъезжая, Даня предположил, что внутри тоже окажется столпотворение, он оказался весьма близок к истине. Здесь было еще хуже. Знакомых, полузнакомых, неузнаваемых и вовсе неизвестных в лаборатории толкалось, кажется, никак не меньше двух сотен.

И еще, что сразу и сильно не понравилось Дане — это одинаковые дурацкие голубоватые халаты, надетые на всех без исключения, украшенные единственным карманом и табличкой с фамилией обладателя.

“И когда они только все это успели?” — подумал Даня, и тут же ему был протянут такой же, мертвенно-голубой именной халат. И протянул его, даже порываясь помочь надеть, некий впервые виденный субъект, однако откуда-то знающий Кружкина в лицо.

Поддаваясь внезапному порыву, доктор Кружкин сбросил полунатянутый халат и пошел, гордый. Никто не сказал ни слова: халат исчез, как и не было. Довольный неизвестно чем, Даня взял под руку Иваныча, каким-то фокусом уже оказавшегося облаченным, и пошел наверх, к “конуре”. Узнавали его буквально все, а так как народ и в самом деле попадался все больше уважающий, то уже на полдороге от всяких там “здрасьте” да “рад вас видеть” у вежливого Кружкина стала закипать кровь. Впрочем, может быть, что и желчь. Во всяком случае, терпежу у него хватило только до двери Чернина. Перед нею Даня заложил крутой вираж и влетел в приемную.

Секретарши не было, но взамен сидело трое “халатников”: один донимал телефон, другой — селектор, а третий возился с доселе невиданным прибором.

Даня ничего им не сказал, даже не поздоровался и проскочил в кабинет.

Самого Чернина не оказалось, но вокруг темно-вишневого стола для совещаний сидело шестеро — пять “халатов” и Сойер. Дым стоял коромыслом, а в приоткрытом шкафу светился экран телевизора, принимавшего передачи со спутниковых систем.

Разговор, прерванный с появлением Кружкина, шел на английском. Механически Даня отметил, что там речь шла о неожиданном повороте в дебатах по вопросу… Вопроса он не разобрал. Даня заметил, что и у Алекса, и у профессора напряженные и злые физиономии: судя по теням в подглазьях, ночь у обоих выпала бессонная. А еще заметил, что мгновенное раздражение бесцеремонным вторжением сменилось настороженным, даже испуганным ожиданием. Заметить-то заметил, но систематизировать не стал. Просто потянул со стола начатую пачку, закурил и только после этого, поздоровавшись, спросил Алекса: