Ветер над яром (сборник) - Страница 113

Трясло. Федор Тихонович завернулся плотнее. Луна утонула в непроглядной тьме, чернота заполнила комнату, и в этой густой, всепоглощающей темноте бухгалтеру стало жутко. Никто, никто не знает о нависшей опасности… Прикрыл воспаленные веки, ясно видел их — сотни, тысячи безликих, услужливых, настойчивых, твердо запрограммированных Адептом карабкаться наверх по трупам… Федора Тихоновича не оставляла мысль, что непременно, неизбежно что-то случится с ним. Единственным, кто может отвратить, предупредить… Сел. Слабея, прошептал: “Глупости, не верю, не верю — все хорошо”. Стало душно, горчило, пересыхало во рту. Но хуже всего донимало сердце. Билось неровно, замирало, валилось куда-то. Федор Тихонович встал, навалился на стену. “Маша! Маша!” — позвал негромко, жалобно… Похоже, забылся на миг, ибо сразу услышал всполошенный голос жены, свет пробился сквозь щель в двери. Остатками сознания, одолевая все крепнущую боль в груди, ясно понял, что творится там, что за ткани кричат ему, задыхаясь от нехватки кислорода. Еще прошедшим утром, когда там работала совершенная во всех отношениях имитация, правильных параметров мышечный насос, достаточно было одной — двух команд, чтобы исправить неполадки. Но теперь в груди его билось, трепетало, боролось обычное, натруженное за ночь человеческое сердце, и надо было не уступать боли, держаться на ее черной поверхности, дотягиваясь к одинокому светлому лучику, на встревоженный, милый, далекий голос…

Я сидел в своем кабинете на третьем этаже, когда раздался вежливый стук в дверь, и вошел он. Маленький веснушчатый толстячок в черном костюме и с двумя газетными свертками под мышкой.

— Василий Филимонович Несушкин, — представился он и, несмотря на свертки, сделал движение, отдаленно напоминающее реверанс. — А вы, если не ошибаюсь, председатель бюро особо важных изобретений?

— Садитесь, пожалуйста, — сказал я и указал ему на кресло против моего стола.

Он поблагодарил и уселся.

— Изобрел аппарат антигравитации! — И он развернул первый сверток. Там оказалась плоская металлическая коробочка с несколькими кнопками.

— На чем работает? — задал я привычный вопрос — На электричестве, на биотоках, на керосине?..

— На энергии недоверия! — победно сказал Несушкин. — На энергии интеллектуального трения.

Произнеся это, он скрестил руки на груди, вернее, на брюшке, и стал внимательно изучать выражение моего лица. Глаза у него были маленькие и веселые, неопределенного цвета, какие-то пятнистые. На фоне усеянного мириадами веснушек лица они совершенно терялись.

Несушкин придвинулся ближе к столу и продолжил:

— Понимаете, при попадании в мозг человека новой мысли, которую ему сообщает другой человек, в мозгу первого возникает сопротивление. Тем большее, чем оригинальнее и непонятнее мысль второго. Происходит явление, которое я условно назвал интеллектуальным трением. Трется эта самая чужая мысль о собственные, причем сила трения зависит от твердости собственных взглядов на ту или иную проблему. Вот вы не верите в мой аппарат антигравитации, так ведь?

— Ну вот. Ваш мозг сопротивляется моему изобретению, и при этом освобождается масса энергии, которую мой прибор улавливает и преобразует в гравитационную.

— Доказательства?

— С удовольствием. — Его лицо расплылось в улыбке. — Смотрите!

Он развернул второй сверток и достал ржаво-красный кирпич с желтыми подпалинами.

— Хороший кирпич, — заметил он. — Самый лучший на стройке выбрал. Теперь смотрите.

Он направил раструб коробочки на кирпич и нажал одну из кнопок. Кирпич медленно поднялся в воздух.

— Интересно, — проговорил я, отодвигаясь от стола.

Кирпич стал плавно летать по комнате, вежливо огибая мой стол.

Я поймал кирпич, достал из шкафа молоток (важный атрибут в работе председателя бюро по особо важным изобретениям) и разбил кирпич на мелкие кусочки. Кирпич был настоящий, и никаких хитроумных устройств внутри него не оказалось.

— Н-да, — только и оставалось сказать мне.

— Как видите, обыкновенный кирпич! Еще доказательства? — спросил Несушкин.

Он аккуратно нажал несколько кнопочек на своем приборе и… взмыл вместе с креслом к потолку.

— И что характерно, — говорил он оттуда, болтая ногами, — сейчас аппарат работает на вашем сильном недоверии к самому аппарату. Парадокс, правда?

— Это невозможно… — выдавил я из себя, — это галлюцинация.

— Но вы же видите — я летаю. Вы же должны верить своим глазам… Ну хотите, я полетаю на улице?

Щелкнув кнопкой, он совершил круг по кабинету и этаким Карлсоном вылетел в открытое окно.

На дереве невдалеке закаркала ворона. Я вздрогнул — мой кабинет располагался на третьем этаже.

— Хотите, я покажу высший пилотаж? — кричал он, паря в воздухе. — Я могу показать мертвую петлю, даже штопор — что угодно!

Он поднялся еще метра на два и сделал грациозный разворот. Но демонстрировать мертвую петлю ему не пришлось. Я поверил.

Объявление, написанное простым чернильным карандашом и прибитое к облупленной стене пустынного дома, гласило: “Инженер М.С.Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11 во дворе”.

Знакомые строки… Так начинается один из самых знаменитых фантастических романов XX века — “Аэлита” Алексея Толстого.

Марс — планета, которую давно полюбили фантасты. И этому не в малой степени способствовали научные достижения, а точнее, ошибки ученых. Долгое время думали, что Марс очень похож на Землю. Вторая Земля, только более далекая и, значит, получающая меньше солнечного тепла и света, более легкая, окруженная слабой разреженной атмосферой, увенчанная полярными шапками, заметно уменьшающимися в размерах в теплые времена года — все это подтверждалось многочисленными наблюдениями. Считалось, что на Марсе все, как на Земле Только холоднее. На его поверхности обнаружили обширные темные пятна — “моря”, вероятно, уже высохшие, и светлые — “материки”

Марсианский бум разразился в 1877 году, когда итальянский астроном Дж. Скиапарелли увидел, что поверхность Марса пересечена тонкими, довольно четкими линиями, названными им проливами (на итальянском языке canali). Слово это, переведенное на английский и другие языки как “каналы”, явилось, как заметил известный английский астроном Р.Уоттерфильд, “выстрелом из пистолета, на курок которого неосмотрительно нажал Скиапарелли, стартовым сигналом для стремительного движения по пути открытий”

В земном понимании каналы прежде всего могли означать искусственно сооруженные водные пути. Следовательно, этот вывод, порожденный ошибкой перевода, ошеломил не только любителей сенсаций, но и ученых — на поверхности Марса обитают живые существа. Проблема жизни на Марсе превратилась, по словам известного астронома О.Струве, в одну из грандиозных астрономических дискуссий.

Среди ученых, “поверивших” в марсианские каналы, был американский астроном Персиваль Ловелл, который в 1894 году (в год великого противостояния Земли и Марса) основал в штате Аризона специальную обсерваторию для проведения планетных исследований. Двенадцатилетние наблюдения за “красной планетой” позволили Ловеллу утверждать, что в “хороших атмосферных условиях каналы временами выделяются с поразительной отчетливостью”.

Но главный вывод П.Ловелла заключался в том, что на Марсе должна быть жизнь, и ее формы принимают земной характер.

“Мы видим, — писал П.Ловелл в 1895 году в своей книге “Марс”, — во-первых, что большой диапазон физических условий не противоречит возможности жизни на планете в тех или иных формах; во-вторых, что имеется явный недостаток воды на поверхности планеты, и, следовательно, если планету населяют разумные существа, то для поддержания их жизни они вынуждены прибегнуть к оросительной системе; в-третьих, там имеется сеть линий… в точности похожая на ирригационную систему, и наконец, там имеется ряд пятен, расположенных в местах, которые искусственно сделаны плодородными, т. е. своего рода оазисы. Все это, конечно, может быть лишь ничего не значащей совокупностью совпадений, но это маловероятно”.