Весы Лингамены (СИ) - Страница 10

Я вызвал Дариму. Мой голос дрожал и прерывался:

– Дари, Дари… я чуть не нажал её!.. она там, под стеклом, в глубине, такая манящая… одно касание – и не будет больше никакого кармопроцента, мы освободим всех поселенцев от ига Колпака!..

– Но так ты никого не освободишь от ига кармы. Не делай этого! От этого зависит слишком многое!

– Да. Нет. Не нажму… Даже не прикоснусь! Дари, мне нужен отдых. Я… я не могу работать в таком состоянии. Давай уедем на неделю в Зелёный Пояс.

– Конечно, Минжур! Лети скорее домой, я тебя встречу.

В первый день лета выдалась отличная погода: в воздухе разливалось тепло, а ясное утро уже битый час заигрывало, то и дело норовя пролезть солнечными лучами в щёлки занавесок и пощекотать ими лежащего. Какой уж тут сон! Ромагор потянулся и разлепил глаза: пора вставать. Нет, спешить было положительно некуда. Но человеку ведь свойственно двигаться – ну, хотя бы затем, чтобы совсем не прирасти к дивану. Он вышел на крыльцо и огляделся. У Велисов, дом которых виднелся метрах в ста к югу, уже вовсю кипела жизнь: дети с радостным гомоном делали гимнастику, родители совершали пробежку. И все они такие счастливые, пышущие жизнью. Что ж, когда-то и он…

Ромагор привычно погрузился в уютное кресло во дворе дома. Здесь он проводил большую часть своего времени – под сенью раскидистого дерева и живительными струями ионного охладителя. Приятно ведь просто отдохнуть со стаканчиком сока в руках. Хотя, отдыхают обычно от чего-то: от трудовых будней, от умственного или нервного напряжения; от безделья, наконец. Но, скажите мне, чем тут, в поселении, вообще можно заниматься? По большому счёту – всё тем же, чем и на «большой земле», только в меньшем масштабе. Вот и от одиночества тут имелось старое, проверенное средство – общение с себе подобными. Почти каждый день Ромагор захаживал в гости к этим радушным весельчакам Велисам, с готовностью окунаясь в невинное плутовство подростков и неиссякаемый оптимизм взрослых. Да, там ему всегда были рады. Эх, они-то – да, но вот если б Наланда…

Эта заноза в сердце не давала ему покоя уже много лет. Она была сродни стихийным бедствиям – наводнениям, ураганам, землетрясениям; приходила внезапно и пожирала без остатка. И если всеми природными явлениями человек научился управлять уже несколько веков назад, то распознавать происходящее в собственной душе пока что были способны весьма немногие сыны Земли. Сколько раз Ромагор пытался её забыть, выкинуть из головы – ведь столько лет прошло! Но если хочешь забыть – беги и не оглядывайся, старайся жить новым. А строить свой дом в прямой видимости обители своего минувшего счастья, годами тайно надеяться, что однажды она зайдёт и улыбнётся тебе как раньше… это самообман, ничего больше.

Как раньше… Вот она вся перед взором памяти – юное лицо, светло-русые локоны, задорная улыбка искрящихся глаз. Ромагор всегда читал в этих глазах что-то не предназначавшееся ему и потому так и оставшееся непонятным. Он принимал это за некую чудинку любимой женщины. Как и горячее желание Наланды участвовать в Эксперименте поначалу счёл за юношеские порывы чрезмерно романтичного сердца и обычное женское любопытство. Но это только поначалу, ибо быстро летели счастливые годы, и вот уж появились на свет Кхарну и Персефея, родился Ангарис. Наланда стала чураться людей, замыкаться, искать уединения. Он помнил её взгляд; помнил застывшее в нём сомнение и отрешённость. Но как мог он помочь ей, чем? Он никогда не проявлял интереса ни к идеям Наланды, ни ко всему Эксперименту в целом. Он и пошёл-то на всё это только из-за желания быть с любимой.

«Неужели ей так плохо жилось там? – сокрушённо вопрошал себя Ромагор. – Нам дан прекрасный мир без тяжёлого труда, голода и войн. Но почему некоторым нужно непременно копать там, где решительно ничего нет? Ох, ну зачем только было такие сложности выдумывать? Мы же обычные люди. Жили бы себе, растили детей. Хоть здесь, хоть там. Но главное – вместе. Вот как дружная семья Велисов. А заумными вопросами пусть в Совете Земли занимаются… Но теперь Наланда, наверно, разочаровалась в своих былых идеалах, и меня заодно оттолкнула, как будто я виноват в её неудачах».

Так, не имея никакой возможности познать внутренний космос друг друга, растаскиваемые центрифугой отчуждения, эти две звёздные системы разбегались всё дальше, и непонимание мёрзлой, неодолимой стеной тёмной материи воздвиглось между ними, поправ останки нежных чувств Наланды.

В этот день все мы, не сговариваясь, оказались в институте раньше обычного. Хотя и ясно было, что причину сбоя теперь искать долго, смутное предчувствие чего-то важного не давало покоя, поднимало с кровати, скорее гнало к рабочему месту. В институт, однако, сегодня я пришёл последним. Только приоткрыв дверь в наш «мозговой центр», я тут же словно споткнулся о поджидавший меня порог перемен, на котором я тут же и растянулся, нелепо взмахнув руками в намагниченном донельзя воздухе в поисках опоры. Нет, внешне-то всё выглядело достаточно буднично, но быстро осмотревшись, я понял, что чутьё меня не обманывает. В центре залы протирал глаза явно невыспавшийся Гелугвий; перед пультом управления усиленно кусал ногти Штольм; повернувшись к окну, буровила улицу отсутствующим взглядом Дарима; она то и дело приглаживала рукой волосы, хотя все они явно лежали ровно и давно не нуждались в улучшении своего положения.

Я молча уселся за стол и предался сосредоточенному созерцанию его идеально ровной поверхности. Все чего-то ждали, никто не решался начать. Наконец, Дарима бросила созерцание улицы и резко повернулась к нам:

– Так, значит, месяц, говорите? А я думаю, нам понадобится гораздо меньше времени!

Спокойным, уверенным шагом, обогнув наш рабочий стол, Дарима направилась к стене с экранами. Гелугвий, который всё ещё стоял посреди комнаты, наконец, оторвался от протирания своих красных глаз и в сильном волнении стал наблюдать за происходящим. Похоже, он единственный догадался, что произойдёт в ближайшие секунды.

– Дари, нет! Только не это! – услышали мы его крик.

Гелугвий, более тесно, чем мы со Штольмом, соприкасающийся с чувственным миром, первым ощутил, что сейчас произойдёт то, чего ещё не бывало со дня основания института; он будто видел, что грядёт глобальный переворот, в том числе или даже первую очередь – в его собственной жизни. А Дарима, тем временем, медленно, как во сне тянулась к экранам. В эту секунду предчувствие неотвратимой Руки плотно запеленало уже всех собравшихся в комнате.

У вас тоже случался столь беспросветный день, когда вдруг рушилось всё, во что вы верили и десятилетиями разрабатывали, кропотливо оттачивали бессонными ночами, лелеяли и любили как родное дитя?.. Двадцать лет мы приходили в эту комнату, в это «обиталище надежды человеческой»; двадцать лет следили за чёрточками на экране и закладывали программы в вычислители; двадцать лет, за которые мы так сроднились и стали ощущать себя настоящей командой. Но пока Дарима несколько метров шла к кристалловизорам, перед нашими глазами все эти годы промчались за несколько мгновений. «Сейчас всё изменится», – мелькнула мысль.

Девушка коснулась сенсоров, экраны кристалловизоров на стенах разом засветились, и мы узрели в них быстро растущую фигуру человека, идущую сквозь кармоанигилляционные «предколпачные» камеры, и двигавшуюся, казалось, прямо на нас. Дарима непроизвольно отпрянула от панелей, словно человек, изображённый там, мог столкнуться с ней.

– Кто это, Неймар меня побери? – глухо пророкотал Гелугвий. Доселе слипающиеся от бессонницы красные глаза учёного теперь были широко распахнуты. Он бессмысленно жал одну и ту же клавишу на пульте, как будто от этого можно было избавиться от невероятного видения на экранах.

Штольм медленно стянул очки с носа на лоб, хотя этот древний жест дальнозорких никак не мог помочь ему ещё лучше разглядеть странного пришельца.