Вещий сон - Страница 6

– Весьма, – сказал Невейзер, подумывая о том, как бы поскорей выбраться отсюда. Дикая мысль мелькнула: разразится сейчас и в самом деле катастрофа – и останется он навсегда здесь с этим чокнутым, а что он чокнутый – сомнений нет. Но сам же себя (неискоренимая гордыня ума!) и затормозил, вдруг придумав:

– Зачем же такие хлопоты? Лучше бы уж сделать патефон, рассчитанный на обороты долгоиграющей пластинки. Всего и дел. Никакого электричества, накрутил ручку и посвистывай, наслаждайся!

Реакция Вдовина была мгновенной. Причем ручаться можно, что мысль о патефоне ему не приходила до этого в голову, но в этой ситуации он проявил уникальнейшее свойство русского ума: отвечать на возражения так, будто контраргументы заранее обдуманы – и он сам думал об идее патефона и отверг эту идею.

– Патефон?! Ну, слушай насчет патефона! – И начал загибать пальцы: – Во-первых, патефон мертв, а попугай – живое существо, с которым можно, кроме песен, общаться. Это раз. Во-вторых, пластинки через год заездятся, и их невозможно будет слушать. Это два. В-третьих, когда я буду лежать умирающий без сил, не имея их даже на то, чтобы завести патефон, стоит мне только шепнуть Петруше: «Спой на прощанье, голубчик!» – и песня готова. Это три! Хватит?

– Вполне, – сказал Невейзер.

– Но учти! – вперился Вдовин в Невейзера. – Тебе первому показал – и тебе последнему! Пусть эта тайна умрет в тебе. Иначе... Здесь, как сам понимаешь, тебя никто не отыщет!

– Очень мне нужно кому-то рассказывать, – сказал Невейзер, уклоняясь от белого взгляда Вдовина.

– Клянись! – Тот схватил заветную зловещую книгу из ларца. – Ложь руку на книгу и клянись!

Господи, куда меня занесло? – подумал Невейзер. Может, у них тут где-то и в самом деле радиоактивные отходы захоронены и влияют на людей, сделав их аномальными? Один в казацких одеждах разгуливает, доя коров и рассуждая о сексуальных приметах доярок, видимых в процессе их доярочьей работы, другой бункер выкопал, попугая дрессирует песни петь... В такой-то обстановке как не случиться преступлению? Но если Вдовин – псих, то перечить ему бесполезно: этим лишь раздразнишь его.

– Клянусь, – сказал Невейзер, подавляя усмешку.

– Нет, ты серьезно клянись, подлюка! – прошипел Вдовин голосом Петруши. – Клянись матерью, если она у тебя есть и жива!

– Клянусь матерью... и ладно, хватит! – сказал Невейзер, положив ладонь на книгу и тут же убрав ее.

– То-то же! Ну, нечего прохлаждаться. Время не ждет!

Они вылезли наверх и еще раз наверх.

Вдовин достал второй стакан, налил себе и Невейзеру из бутылки с надписью на этикетке «777» – воспоминания юности ворохнулись в Невейзере при виде этого давно исчезнувшего из продажи напитка.

– Портвейн из стратегических запасов! – объяснил Вдовин и на закуску вскрыл банку консервов: килька с овощным гарниром, простая, но замечательная вещь, которой тоже уже давным-давно не видел Невейзер.

– Оттуда же, из запасов, – прокомментировал Вдовин закуску и угостил первым делом Петрушу, приказав: – Баньку!

– Хорошшшшо пошшшшла! – предварительно прошипел Петруша и мощно, сильно, хрипло запел:

Вдовин дернул полный стакан и пригорюнился.

Сейчас плакать будет, подумал Невейзер.

Но Вдовин слушал сухо, мужественно.

И Невейзеру выпить бы да уйти, а он вдруг задал Вдовину вопрос, которому сам удивился, словно вопрос этот возник помимо его воли:

– А почему, позвольте вас спросить, вы вдруг стратегические запасы стали расходовать? Нелогично как-то. Пополнить их по нашим временам непросто!

Вдовин цыкнул на попугая, но тот продолжал петь – с душевной мукой и сластью, закатывая глаза. Тогда Вдовин набросил на клетку платок.

– И зачем, спрашивается? – послышалось из-под платка. – Зачем эти трюки? Попка-дурак, подумает, что ночь настала, спать пора! А попка не дурак, попка понимает! Иссстопи ты мне баньку, хозяюшшшшшшка-а-а!

– Убью! – заорал Вдовин, и это на попугая подействовало эффективнее платка.

– Значит, – вкрадчиво обратился Вдовин к Невейзеру, – я для гостя уже и запасы свои тронуть не могу? Значит, я гостю оказываю уважение, а он к этому проявляет подозрительность?

– Вино у вас до меня было и консервы тоже, – указал Невейзер на пустые банки.

– Так! Хорошо! Согласен! И какие выводы ты из этого выводишь?

– Да никаких, я так просто.

– Нет, брат! Я тебя насквозь вижу! Ты решил: если Вдовин запасы уничтожает, значит, не понадобятся они ему, значит, он на что-то такое решился, после чего ему уже ничего не понадобится! Ты почему про Катю спрашивал? Какое тебе до этого дело? Тебе, постороннему человеку? А?

– Крррыть нечем! – раздалось из-под платка так разбойничьи, так пиратски, словно попугай попал к Вдовину непосредственно от капитана Флинта из любимых детских книг. Но не до воспоминаний о любимых детских книгах было: Вдовин поднимался, пристально глядя в глаза Невейзеру и ища рукой горлышко бутылки. Невейзер вскочил и, поскольку сидел ближе к окну, а не к двери, то в окно и выпрыгнул. Следом вылетела бутылка. Он ожидал погони и осматривался, чтобы крикнуть кого-нибудь на помощь. Но услышал из избушки:

– Приступим. Сон. Ну!

– Сон мне: жжжжжжжжелтые огни, и хррррррррриплю во сне я, – не хуже самого Высоцкого запел зарыдал попугай.

Невейзер уловил в себе отчетливое желание перекреститься и даже поискал глазами, нет ли где креста над церковью. Но креста не увидел, а увидел спешащего к нему Рогожина.

– Пошли, пошли! – кричал Рогожин. – Я тебе такое покажу!

Он выглядел крайне возбужденным.

Уже нашел объект, подумал Невейзер. Или уже радиация действует. И сам не верил своим мыслям.

Рогожин привел его в сельский Дом культуры, прямиком в зал, где репетировал девический хор под руководством тонкого и вдохновенного молодого человека.

– Видишь? Видишь? – спрашивал Рогожин.

Что ж, Невейзер видел: девушки, количеством около пятнадцати, все примерно одного возраста, лет восемнадцати – двадцати, все стройны и миловидны, а если честно сказать, красивы, и это было как-то даже чересчур. Невейзер понял, что привело Рогожина в такое состояние. И не только, пожалуй, красота девушек. Чистота и простота были в их поющих глазах. Невероятная чистота, невероятная простота – и ничем они не показали, что увидели вошедших молодых мужчин.

Рогожин всматривался в каждую поочередно, ерзал как на иголках и не выдержал, выскочил из зала.

– Хоть любую бери! – кричал он. – Ты видел! Любую!

– Не дадут, – лениво поддразнил его Невейзер.

– Дурак! – обиделся Рогожин. – Я разве про это?

– А про что?

– Нет, и про это тоже, – честно согласился Рогожин. И вдруг с тоской промычал: – А ведь облом мне тут полный! Чувствую – облом!

Но тут же взял себя в руки.

– Посмотрим. Всякое бывало. Помнится, года два назад выбрал я тетку невесты, особу зрелую, голодную, а там еще сестренка жениха была, но я на нее только поглядывал и скромно вздыхал: пятнадцать лет, глазки ангельские, всех дичится, щечки рдяные...

– Я знаю, чем это кончилось, – прекратил Невейзер.

– Врешь, я не рассказывал!

– А я знаю.

– Ладно, – сказал Рогожин. – Там баньку обещали. Пойдем в баньку.

Банька у Ильи Трофимовича Гнатенкова была замечательная: с мягким паром, с дубовыми веничками. Оказывая особое уважение гостям, он сам парился с ними. Хоть невысока была банька, а было все ж три широких ступени полка, Илья Трофимович посидел сначала на нижней, потом, поднявшись на вторую, попросил себя похлестать – и Рогожин охаживал его не менее получаса, потом Гнатенков слез, ополоснулся холодной водой и забрался на верхнюю, где совсем уж адово пекло. Рогожин повторил его действия, а Невейзер со скукой сидел внизу, потея.