Веселые солдатские истории - Страница 6

Однажды он не вытерпел и так прямо и сказал:

— Это, товарищ старшина, не мой характер виноват. Это ваш, товарищ старшина, характер виноват. Если бы вы ко мне по каждому пустяку не придирались, я бы… — И тут он прервал себя на полуслове: ждал, что старшина сразу рассвирепеет из-за таких его слов.

Но старшина не рассердился. Он даже как-то добродушно посмотрел на Сорокина и сказал спокойно:

— Устав надо выполнять, устав, тогда я и придираться не буду. Вон ваши товарищи как служат — любо-дорого посмотреть, разве я к ним придираюсь? А вы что? В строй сегодня кто опоздал? Сорокин. На зарядке кто руками шевелил, как умирающий лебедь? Сорокин. Утром сапоги кто не почистил? Опять Сорокин. А говорите — я придираюсь…

— Сапоги… — обиженно отозвался Сорокин. — Так разве я виноват, что моя щётка куда-то задевалась? А я спросил щётку у Вавилина, а он сказал, что отдал её Толстопятову, а пока я искал Толстопятова, он, оказывается, уже успел вернуть щётку Вавилину, а когда я снова, спросил Вавилина…

— Погодите, погодите, — сказал старшина, — а то вы, я смотрю, меня совсем запутаете. Поймите же вы наконец, Сорокин: не то даже самое плохое, что вы ошиблись, что-то не вовремя выполнили, а то самое плохое, что вы каждый раз оправдание себе ищете. Вот уж это никуда не годится.

Подобные обстоятельные разговоры между старшиной и Сорокиным происходили не раз и, кажется, даже доставляли старшине некоторое удовольствие, может быть, он даже предполагал, что и Сорокину они по душе. На самом деле, разумеется, это было совсем не так, потому что сколько бы ни длился такой разговор — десять минут, двадцать или полчаса, — он неизменно заканчивался в пользу старшины.

— Ну вот видите, Сорокин, — говорил он в конце концов, — опять вы пререкаетесь. Придётся вас наказать, раз уж слов вы не понимаете…

Так получилось и в этот раз, в субботу. И теперь Сорокин скрёб половицы и поминал в душе старшину недобрыми словами, причём, и это, конечно, тоже было нарушением устава, потому что поминать недобрыми словами своих начальников, пусть даже и в душе, никому не разрешено.

И вот именно в этот весьма печальный для Сорокина момент он услышал громкий голос дневального Бегункова:

— Сорокин! Тебе письмо!

Бегунков прокричал это таким ликующим голосом, каким, вероятно, в старину матросы после долгого плавания кричали: «Земля! Земля!» Вообще у этого Бегункова была одна особенность: он умел радоваться чужим радостям ничуть не меньше, а может быть, даже больше, чем своим собственным. Кое у кого эта черта его характера даже вызывала раздражение: событие, о котором он сообщал, оказывалось обычно гораздо менее значительным, чем тот восторг, с которым Бегунков возвещал о нём.

И в этот раз письмо оказалось как письмо, обычное письмо из дома, от матери. Конечно, Сорокин ждал этого письма и был ему рад, но всё же ничего сверхнеожиданного, невероятного тут не было.

Сорокин хотел было сначала домыть пол, а потом уже взяться за конверт, но нетерпение пересилило. «Ведро с тряпкой от меня никуда не убежит», — решил он.

Первые слова шли самые привычные: приветы, расспросы о здоровье, о службе… А потом…

Вот что прочёл Сорокин потом:

«Дорогой сынок, соскучилась я очень по тебе, и хочется тебя повидать, и дела мои сейчас сложились так, что могу я приехать навестить тебя. Я узнавала в военкомате — говорят, это можно. Но хоть и соскучилась я, главная причина, отчего решила ехать, другая. Валерка наш совсем разболтался, меня не слушает, озорничать начал, помогать мне — совсем не помогает. В магазин сходить — и то не допросишься. Грубит, я ему слово — он мне десять. Вот я и подумала: свожу-ка его к тебе, ты его приструнишь, пристыдишь как следует. И пусть на жизнь вашу солдатскую посмотрит, может, это подействует. А то боюсь я за мальчишку. А ты подумай, как с ним получше поговорить, тебя-то он послушает. Билеты я уже купила. В понедельник встречай нас».

Вот какое письмо получил рядовой Сорокин в субботу вечером, когда мыл полы в казарме.

— Вот так номер! — только и сказал он, ещё не зная, радоваться ему или огорчаться…

2. Как Сорокин просился в увольнение

На другой день с утра Сорокин отправился к замполиту роты, старшему лейтенанту Кудрявцеву. Не очень-то хотелось ему вступать в лишние объяснения с начальством, но ничего не поделаешь: кто ещё мог отпустить его завтра в город на вокзал встречать мать и братишку?

Старший лейтенант в это время сидел в Ленинской комнате и играл в шахматы с ефрейтором Халдеевым.

— Сорокин, вы ко мне? — спросил он.

— Никак нет, — поспешно ответил Сорокин, потому что именно в этот момент ефрейтор Халдеев поставил старшему лейтенанту мат.

— Нет, так нет, — сказал старший лейтенант Кудрявцев и принялся снова расставлять фигуры.

Вторую партию опять выиграл ефрейтор Халдеев, и замполит снова сказал Сорокину:

— По-моему, у вас всё-таки дело ко мне… — и так хмуро посмотрел на Сорокина, словно именно тот своим присутствием мешал ему одолеть Халдеева.

— Никак нет! — повторил Сорокин.

— Вы же, кажется, никогда шахматами не интересовались? — сказал замполит.

— Учусь, товарищ старший лейтенант, — скромно ответил Сорокин.

Конечно, он мог уйти, но за это время мог уйти из казармы и замполит. И тогда жди-дожидайся завтрашнего утра!

Сорокину ничего не оставалось делать, как терпеливо сидеть и наблюдать за не очень понятными для него передвижениями пешек, коней и слонов. В душе он, конечно, болел за старшего лейтенанта, наверно, ничуть не меньше, чем болеют за чемпиона мира его поклонники.

В который раз пожалел себя Сорокин, в который раз называл он себя в душе несчастным человеком — и за что только выпала ему такая доля? Будь он отличником учебно-боевой и политической подготовки, будь он образцовым солдатом, ну хотя бы таким, как ефрейтор Халдеев, ему бы не пришлось выжидать, и хитрить, и набираться решимости. Тогда бы он просто подошёл к замполиту, вытянул руки по швам и молодцевато сказал: «Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант, по личному вопросу?..» — «Пожалуйста, обращайтесь», — приветливо сказал бы ему старший лейтенант.

И тогда бы Сорокин, то есть не теперешний Сорокин, а тот, отличник Сорокин, изложил не торопясь свою просьбу, и замполит сказал бы ему: «Ну, конечно, какой может быть разговор! Вот вам увольнительная, товарищ Сорокин. Это очень даже хорошо, что к такому солдату, как вы, приезжает мать. Командир и я лично обязательно расскажем вашей матери о ваших успехах в учебно-боевой и политической подготовке…»

Вот какая замечательная жизнь могла бы быть у того, другого Сорокина!

В своих мечтах Сорокин пошёл даже дальше. Он увидел целый полковой оркестр, выстроенный на перроне. Увидел себя в парадной форме со сверкающими на груди значками. Услышал…

— Ага, Халдеев, наконец-то вы и попались! — услышал Сорокин голос замполита. — Если я ладьёй так сыграю, что вы на это скажете?..

— Сдаюсь, — сказал ефрейтор Халдеев и смешал фигуры.

— Товарищ старший лейтенант, — быстро проговорил Сорокин, — разрешите обратиться по личному вопросу?..

— Ну и хитрец же вы, Сорокин! — засмеялся старший лейтенант Кудрявцев. — Диплома-ат! Дождались всё-таки! — И он погрозил Сорокину пальцем.

— Ну, давайте выкладывайте, что там у вас?

— Товарищ старший лейтенант, разрешите наедине?

Сорокин покосился на ефрейтора Халдеева. Он слишком хорошо представлял, что будет, если в роте узнают, что Сорокина-младшего везут на перевоспитание к Сорокину-старшему… Уж кого-кого, а остряков в роте более чем достаточно! Им только дай повод!

— Ну что ж, наедине, так наедине, — сказал старший лейтенант Кудрявцев.

Он бросил прощальный взгляд на шахматы и вместе с Сорокиным пошёл в ротную канцелярию. Там он предложил Сорокину сесть, но тот остался стоять, — он надеялся хоть таким образом, хоть в эту минуту продемонстрировать свою высокую дисциплинированность. Он не стал ничего объяснять — боялся запутаться, да и невзначай приврать, нафантазировать тоже боялся, знал, что со старшим лейтенантом Кудрявцевым это ни к чему хорошему не приведёт, и потому просто протянул замполиту письмо: вот, мол, решайте, всё в вашей власти, а я тут ни при чём, сами видите, это не моя инициатива.