Версии настоящего - Страница 2
Изменить размер шрифта:
«Похороны во дворе – событье…»
Похороны во дворе – событье.
Дети на деревьях смотрят
гроба театральное отплытье
на волнах из шевиота. Бодрость
дальних, судорги ближайших,
ленточка на лбу, румянец
проплывающего навзничь. Cварщик
или токарь, может быть. Сама не знаю, кто он был. Теснение.
Под руки влекут вдовицу
на его лицо нахлынуть тенью,
чёрной пеной. Быть. Остановиться.
Ничего не помнить. Осмотреться.
Все вокруг чужие. Представленье
смерти непостижное. Наследство —
комната и полплиты. Старенье
сорвано. Четыре стула. Воздух.
Марш смолкает. Вздрагивая, в розах
и венках, «газель» его увозит.
И кора с колена кожу свозит.
Ссадина. Всё кончено. Спускайся.
«Скорее, скорее спускайся…»
Скорее, скорее спускайся.
Как брошенный об пол сундук,
лифт грохнет, и звякнут лекарства
на столиках нижних старух,
а сами старухи с обеих
скамеек тебя оглядят,
сходящую, словно на берег
с кормы, оправляя наряд,
состроченный ночью, шумящий,
(матроска, реглан, габардин),
Пусть смотрят во след, как пропащей,
как юности, щурясь, как с мачты
дозорный, оставшись один.
«Сидя напротив и полуприкрыв…»
Сидя напротив и полуприкрыв,
на клеёнчатом,
веки,
метро,
перелётном сиденье,
руки сложив, на коломенской ветке,
малины под марлей ведро
вместе с нею приходит в движенье —
поезд отходит.
И все-то желанья сбылись и уходят на убыль.
В детстве – о сахаре,
в юности – об офицере
и платье,
о прирубе, шубе,
чтобы поближе к родным, но и с мужем отдельно, фанере —
стены оббить для тепла,
об отцовском участьи.
Так убеждала, что лётчиком был испытатель, не беглым,
что и сама убедилась, уверилась.
В зрелости … Много ли? —
– пеплом
прируб и дом обратились, фарфоровым блюдцем на камне —
сын.
Насовсем
погостить улетел – испытателя машет рука мне,
ей … В замедлении поезд надземный, въезжая
в полдень, клокочет.
И колокол.
Путь поселковый. Старуха, старуха чужая
с ягодами на свету, и позвать бы,
прощенья,
дремлет,
за всё попросить,
не услышит.
«Из храма выходящий прав…»
Из храма выходящий прав
и счастлив. Правильно ступает
на всю подошву. Дышит не спеша.
И я за ним, завидуя, робея,
слежу, пока не скроется.
Наглядный,
недостижимый,
строгий прихожанин,
в тебя поверить легче, чем в незримость … недоскажу.
Смотри перед собой.
Точь-в-точь стюард,
что аккуратно дует
в спасательную трубочку жилета,
демонстративно щёлкает застёжкой
условного ремня. Аминь. Аминь.
«Ничего не трогай. Оставь как было…»
Ничего не трогай. Оставь как было.
Пусть озёра валяются как попало,
Вавилонской башни обломки – буквы
городов, мерцающие из пыли,
пусть, разлегшись внизу на белом,
там Кавказ в ошейнике спит шоссе, там —
хоровое кипенье по минаретам.
Cтраны, сбившись бельём постельным,
пусть по-прежнему ждут развязки.
Не стирай, оставь их как есть, покамест.
Занимается тихим огнём пергамент.
Занимается мальчик на фортепиано
в комнате, мучаясь минуэтом.
Это и есть молитва.
Закат. Пшеничное полотенце.
В руке полководца дрожит указка.
Стынет ванна – купать младенца.
Фа Ми Ре. Да закончится день
на этом.
«Исподволь, к себе, внутри…»
Исподволь, к себе, внутри
комнаты ночной – о ком
жалость?
О душе, клубком
в теле свёрнутой всему «умри»
разрешат, а ей одной, лишась
имени, покрова – быть и быть.
Кто она потом —
не слух, не опыт. Cпит,
А за приоткрытым ртом
тела, дальше выдоха – ничто.
Нечем слова вымолвить уже.
Что же я тогда и кто
зябнущей внутри душе?
Жалость к ней, сознание того,
что творится, но не предстоит,
кров невечный, дальнее родство
по отцу, который тоже скрыт?
Но, быть может, мёртвого к живым
жалость, к вечным – смертного, и есть
то, с чем остаёшься ночью здесь,
в жалость превращаясь,
в шелест, в дым?
«Дерево говорило…»
Дерево говорило,
рекло,
нарекало (по имени),
снизу вверх, как река (вдоль себя), текло,
как речь уплывало (вело, корило),
пустоту покрывало,
как будто надламывало стекло.
Проникая в углы
(тушь на листе), расплывалась сень
древесная,
всё бледней становясь (очертанья вен
вдоль воздетой руки),
разлетаясь, как выдох
(а корни – вдох),
говорило
и речь свою в никуда отпускало дерево, чей поток
разновеликих ветвей и веток струился наверх, туда,
где верх и низ менялись местами,
даль,
с четырёх сторон подожжённая, как стена
крепости, крепкого тела (cтолпа, ствола),
ствол обступала (крепость). И всё, что не было
зримо, не было небом —
было
деревом, словом,
излившимся вверх теплом
земли, соком её, муравьиной дорогой в рай,
потерявшим значенье жестом
ветви (руки) за край
текста,
в поисках то ли точки,
то ли креста,
птицы,
звезды,
окончания речи – какого-нибудь следа
на пустой странице.