Вернуться домой - Страница 9

Саша откинулась на спинку дивана, прикрыла глаза.

— Убей Бог, не могу вспомнить сейчас его фамилию, но то, что перед ней стояла приставка «фон» — это точно. Эта приставка обозначала, что он происходил из немецкого дворянского рода.

Представившись, немец с гордостью в голосе продолжил: «Мои предки также получали титулы, герб и награды из рук Императора. Получается, что мы с вами птенцы одного гнезда, а это меняет все дело».

Наши мужчины промолчали. Еще раз окинув нас взглядом, немец сказал, с вопросительными интонациями в голосе:

— Но я не вижу здесь вашего сына…

Сашенькин отец ответил, не отводя спокойного взгляда от офицера.

— Но мы уже писали и говорили о нем. В документах это должно быть.

— Да, я читал, что он где-то на юге. Но…

Он криво усмехнулся и кивнул в мою сторону.

— У него родился первенец, наследник, а он не удосужился его навестить, это как-то не по-русски, не по-человечески, как вы думаете?

Вопрос издевательский, и ответить на него спокойно — трудно. Выручили женщины. Как бы поддерживая немца, горестно вздохнули.

— Да, это ужасно, но что поделаешь, идет война. Вот когда все успокоится, он обязательно вернется, а сейчас очень опасно, кругом стреляют.

Резко крутнувшись на каблуках, гестаповец уставился на Сашенькиного отца.

— Но ведь мы с вами дворяне, не так ли?!

— Я вас понимаю, господин офицер. Если мой сын появится, он обязательно пройдет регистрацию, — твердым голосом ответил отец.

— Ну, вот и отлично. Если еще мы с вами не будем доверять друг другу, то неизвестно, куда покатится этот мир.

Развернулся и направился к выходу. Французишка в цивильном засеменил за ним, что-то громко нашептывая. Гестаповец остановился, повернулся к нам.

— Вы уже ознакомились с последним указом германской администрации?

— Если это касается сдачи радиоприемников, то да.

— И вы уже сдали?

— Еще нет, но у нас еще весь день впереди, — ответил мой папа.

— Вы в этом уверены? — немец злорадно хохотнул. — Ладно, окажу вам еще одну услугу: мои люди заберут его сейчас.

Махнул рукой, подзывая солдат. И, глядя в глаза отцу, скомандовал:

— Осмотрите квартиру и заберите приемник.

Он сделал упор на слове «осмотрите». Не обыскать, а осмотреть. Демонстрировал свое «благородство». Обращаясь к отцу:

— Где?

Сашенькин отец стоял в центре залы, он просто развел руки в стороны, указывая на двери родительских комнат. Бухая сапогами, солдаты ринулись в комнаты. От этого грохота на моих руках проснулся Витюша и начал хныкать.

— Извините их. Солдафоны они и есть солдафоны.

Мама подошла к нам с Витюшей.

— Я сейчас принесу ему бутылочку.

— Не надо, я покормлю его так.

Мама посмотрела на меня округлившимися глазами, растерянно пробормотала: «Ну, как знаешь». Дело в том, что уже несколько месяцев, как я не кормила Витюшу грудью.

Проходя мимо немца, демонстративно расстегнула верхнюю пуговицу на блузке и ушла в нашу комнату. За спиной услышала голос гестаповца: «Правильно, это хорошо, когда ребенок долго питается материнским молоком — будет здоровым». Я закрыла за собой дверь.

В комнате, на тумбочке за дверью, стоял новый хороший радиоприемник. Сашенька купил его перед самой войной. Положила Витюшку на кровать и начала закидывать приемник вещами — всем, что попало под руку. На лестнице уже слышны шаги автоматчиков, они возвращались. Лихорадочно дернула ящик с бельем и водрузила на кучу несколько вещей из дамского туалета.

В этом месте рассказа Сашин муж не выдержал, прыснул смешком.

— Аника-воин. Ты решила напугать их своими трусиками!

— Ой, ладно, тоже мне, Георгий Победоносец! Ты в тот день получил от отца по полной программе, забыл уже?

— Ничего я не забыл, дорогая, продолжай дальше. А то за нами подойдет машина, а ты еще на полпути.

— Ничего, подождут, мы-то их ждем.

— Ну, Саша, это неприлично.

На эту реплику она промолчала и продолжила.

— Метнулась опять к сыну, расстегнула блузку и попыталась предложить ему грудь. На что он ответил возмущенным ревом.

Без предварительного стука за моей спиной распахнулась дверь. Оборачиваюсь. На пороге стоят автоматчики. Мордатый, скабрезно ухмыляясь, уже шагнул в комнату, но за их спинами раздалось: «Halt, raus!» Солдат попятился. Появился офицер, извинился и плотно прикрыл дверь. Господи, неужели пронесло! На ватных ногах подошла к окну, отдернула штору, посмотрела на улицу и чуть не рухнула от ужаса.

На противоположной стороне улицы, на тротуаре, стоял Сашенька. Задрав голову, он смотрел на нас с сыном и делал нам ручкой. Казалось, что сейчас он загорланит: «Вот я, мои дорогие!»

Слегка оправившись от первого шока, я отчаянно замахала рукой. «Нельзя, нельзя, уходи», — показала рукой вниз. Он недоуменно посмотрел на нас и только потом, опустив голову, увидел немецкие машины. Начал активно рыться в карманах с видом человека, что-то потерявшего или забывшего. Повернулся и пошел назад. Сел в скверике на лавку так, чтобы сквозь кусты мог видеть, что происходит возле дома.

Даже сейчас, в семидесятые годы, вспоминая те далекие мгновения, Саша очень волновалась. Не находила ответа на какой-то вопрос. Резко повернулась к мужу, спросила:

— Хоть сейчас ты можешь мне ответить, как можно было не заметить две машины под нашими окнами? Или ты решил, что немцы приехали к нам чайку попить?

Муж тепло улыбнулся:

— Ты спрашивала меня об этом уже не раз, могу ответить немного по-другому. Ты стояла в распахнутой блузке, с обнаженной грудью. На руках ребенок. В тот момент с тебя можно было писать Мадонну с младенцем. Какие к черту машины и немцы после трех-то месяцев в лесу.

Саша повернулась ко мне:

— Вы слышите? Вам понятно? И это говорит партизан и конспиратор!

А мы с ее мужем уже хохотали. Глядя на нас, она не удержалась, засмеялась тоже:

— Мужики вы и есть мужики, что с вас возьмешь.

Добавила, обращаясь к мужу:

— Что-то я не помню, чтобы ты так оправдывался тогда, перед своим отцом.

Муж сквозь смех:

— А он что, не мужчина, по-твоему? Ему и так все было понятно.

И опять смех. Она укоризненно покачала головой, улыбнулась и дала шутливый подзатыльник.

— Э-эх, чудо ты мое престарелое.

И столько тепла, любви было в этих фразе и жесте, что любая молодая пара могла бы позавидовать им белой завистью. Далеко не каждому дано пронести эту чашу и не расплескать ее в пути. На языке так и крутился, готов был сорваться вопрос: «Как, где, в чем вы черпаете эти силы, это тепло, которым щедро делитесь не только между собой»? Вот сижу я сейчас с вами, разговариваю, слушаю вас. Такое впечатление, что сижу у затухающего костерка, два уголька уже подернулись сизым пеплом, а тепло все идет и идет! Где, в чем ваша вера? Вера, что вы все делаете правильно, и все будет хорошо! Ваша вера в Бога, вера в судьбу?! Да, возможно. Но они забрали у вас все. Родину, любимого сына, даже родной земли вам досталось всего несколько горстей. Но дали взамен силы, любви и тепла. Равноценен ли обмен, справедлив ли? Кто ответит? Никто! Так зачем задавать эти вопросы. Каждый должен сам искать ответ, а если не захочет, вот тогда ты — пустоцвет.

Отсмеялись. Саша продолжила:

— Это было последнее появление Сашеньки в доме до конца войны. Его отец сказал: «Не рискуй семьей, мы терпим, и ты терпи, чем лучше будете воевать, тем быстрей вернетесь по домам. Не давай повода этому мерзавцу с приставкой «фон» поставить всех нас к стенке. Уверен, он сделает это с удовольствием».

Потом были вечера и ночи у сохранившегося радиоприемника. Звук приглушали до самого минимума и слушали, слушали. Слезы радости после побед под Сталинградом, Ленинградом. Были еще записки из «песочницы», но месяцев через десять прекратились и они.

На соседней улице был крошечный салон мужских причесок, всего на два кресла. Его хозяин, пожилой француз, и был связным партизанского отряда. До сих пор неизвестно, выследили ли его фашисты, или его выдал провокатор. Но когда за ним пришли гестаповцы, он отстреливался до последнего патрона, а последний оставил себе. Буквально в первые дни после освобождения Парижа мы всей семьей пошли к его салону. Положили свой букет на огромную охапку цветов, принесенных людьми еще раньше нас. Видно, он был «почтальоном» не только нашей семьи.