Верховный правитель - Страница 46

Он снова втянул едва приметный запах духов, дома, чистой женской кожи, исходящий от конвертов, у него расстроенно задергалась левая щека. Такое дерганье, как говорили, означает, что с сердцем не все в порядке. У Колчака снова дернулась левая щека. А ведь действительно, у него с сердцем не все ладно, иначе откуда бы родиться такой лютой тоске, способной скрутить жилы и мышцы в тугой жгут; вот уже все тело, стиснутое ею, начало болеть и сочиться грубой, схожей с открытой пулевой раной, тоской.

В городе письма он не стал открывать, привез их на батарею, там спустился в распадок, сел на пень, оставшийся от срезанной лиственницы, и невольно вспомнил речи Сыроедова насчет полезности лиственницы, которую тот считал первым деревом среди деревьев – она не гниет, легко поддается топору, послушна в обработке, дух от нее исходит целебный и имеет еще много других достоинств, – Колчак раздвинул губы в улыбке, почувствовал сухую корку, стянувшую губы, прижал пальцы ко рту. Показалось, что губы могут треснуть. Распечатал первый конверт.

Сонечка писала о беспечном сверкающем Петербурге, которому совершенно никакого дела не было до театра военных действий, находившегося в далеком далеке, об украшениях знатных модниц, появляющихся на балу у государя, о том, как Василий Иванович Колчак относится к генералу Стесселю, назначенному комендантом Порт-Артура, – Василий Иванович называл его «дамским угодником, дураком и трусом», – о необычайно теплой затяжной осени, что по питерским приметам является знаком недобрым...

Совсем рядом, почти под ногами Колчака, из-под корней срубленной лиственницы с тихим звоном ползла прозрачная холодная струйка – ключик, выбравшийся наружу из обжима каменных теснин, – сбивала в сторону сор, подхватывала зазевавшихся жучков, веселясь, тащила их куда-то, сбрасывала с себя, снова что-нибудь подхватывала, рождая в человеке ощущение безмятежности и покоя.

Все Сонечкины письма были похожи одно на другое – полны милых хлопот, озабоченности... Большую часть своего жалованья Колчак выправил ей, здесь ему нужен был лишь самый малый минимум денег – на сапожную ваксу, толченый мел для пуговиц, да на кофе «мокко».

Неподалеку раздался тихий хруст – под чью-то неосторожную ногу попал сухой сучок. Колчак насторожился, потом поспешно поднялся с пня и передвинулся к серому, заросшему кудрявым лимонником камню, присел на корточки: ветка хрустнула не под ногою зверя – ее раздавил человек. Даже толстобокий хрипучий изюбр и тот не ведет себя так неосторожно, не говоря уже о косулях, волках, козах, рысях и тиграх, – это сплоховал человек.

Потянувшись рукою к поясу, Колчак ощупал кобуру, сшитую из грубой сыромятной кожи, расстегнул ремешок.

Револьверы артиллерийским офицерам были положены громоздкие, тяжелые, как мортиры, грохот от их стрельбы не меньший, чем от 120-миллиметровых орудий. Колчак ухватился пальцами за рукоять «мортиры», вытянул ее из кобуры.

Хруст повторился – кто-то подбирался к батарее, крался, прячась за стволы деревьев, замирал, выжидая: а вдруг где-нибудь рядом окажутся люди? – снова перемещался на несколько метров и опять застывал.

Интересно, кто это? Кто же пробирается на батарею? Колчак прокрутил пальцами барабан револьвера, проверяя задники патронов: все ли на месте, у всех ли целые капсюли?

Между двумя толстыми, обросшими темным мхом деревьями мелькнул человек в синей китайской куртке, сшитой из местной ткани в рубчик, в таких же штанах, украшенных на коленях белесыми пузырями, прижался к позеленевшему от волосца камню, огляделся, снова совершил короткую перебежку, присел за кустом, затих. Колчак спокойно наблюдал за ним: теперь понятно стало, что за гость подбирался к батарее.

После незваных визитов таких гостей жди отряд самураев-диверсантов. Колчак продолжал наблюдать.

Человек, легко поднявшись за кустом, перемахнул в несколько прыжков поляну, заваленную рыжими влажными листьями, замер, вглядываясь в пятнистую баньку, – новые брусья, вырубленные из стволов-целкачей, поблескивали сливочно, выделяясь на фоне старых, потемневших от дождей и ветров бревен, из пазов кое-где вылезала вата – ее пробовали выклевать птицы, посчитав съедобной. Банька, хоть и хранила в себе остатки недавней «помывки» и тепла, была пуста, гость успокоенно перемахнул еще через несколько кустов, птицей взлетел на каменный взгорбок и затих там.

Колчак почувствовал, что во рту у него появилась противная горечь, она всегда появляется в минуты опасности – это он заметил раньше.

Человек остановился в нескольких метрах от Колчака и вновь замер, ноздри на обвядшем, много повидавшем лице его затрепетали – расширились, сжались, снова расширились, глаза беспокойно заскользили по распадку – человек ощутил опасность, но не понимал, не видел, откуда она исходит, ему очень важно было увидеть источник опасности, но Колчак был скрыт от лазутчика косым каменным выступом и густыми зарослями лимонника, и еще – пышным, сочащимся красным цветом кустом. Человек в синей рубчиковой куртке не мог понять, что его беспокоит, по-птичьи вертел головой в разные стороны и хищно, по-звериному скалился.

Лейтенант с прежним холодным спокойствием наблюдал за ним. Незваный гость присел, стараясь с другой точки рассмотреть, что ему угрожает, но ничего не увидел, лицо его досадливо дернулось – не может быть, чтобы ощущение опасности рождалось на ровном месте, оно обязательно должно от чего-то или от кого-то исходить. Скользящим шагом он двинулся дальше, миновал Колчака, и в ту минуту, когда «китаец» пересекал невидимую линию, начерченную лейтенантом для себя, лейтенант с резким клацаньем взвел курок револьвера.

Громче, наверное, мог быть только звук выстрелившей пушки. Человек дернулся, скакнул в сторону, но Колчак спокойно, ровным голосом предупредил его:

– Тихо! Не двигаться! Руки вверх!

Вместо того чтобы выполнить приказ, противник сделал еще один скачок в сторону, и тогда Колчак, не целясь, вскинул револьвер и выстрелил.

Бил он не в незваного гостя, а мимо него – ему еще никогда не приходилось стрелять в человека, в конкретного человека, это было совсем не то, что стрельба картечью из орудий по толпе безликих людей, по серой колышущейся массе, здесь совсем другое: у конкретной цели есть лицо – глаза, рот, – есть то, что потом будет сниться и вызывать ужас. Пуля прошла около головы человека в синей куртке и всадилась в камень, выбив целый сноп искр.

– Руки! – вновь потребовал Колчак.

На выстрел сейчас обязательно примчится кто-нибудь из батарейцев. Человек в синей куртке, будто не слыша Колчака, совершил еще один скачок, предпочитая двигаться зигзагами, пытался спастись от пули. Ему важно было приблизиться к русскому, уложить его ударом ноги или ножа – Колчак вновь выстрелил.

Пуля вживкнула, вонзаясь в воздух рядом с лицом пришельца, обожгла ему кожу на щеке и всадилась в ствол огромного старого дерева. От удара с его макушки густо посыпался красный мелкий дождь, листва на дереве была старая, усыхающая. Человек в синей куртке поморщился: опаленная щека задергалась от боли.

Он остановился, осознав, что против свинца он слаб.

– Руки! – прежним спокойным, совершенно бесцветным голосом потребовал Колчак.

На макушке взгорбка послышались крики, топот ног – это на звук выстрелов спешили батарейцы. Человек в синей куртке обеспокоенно оглянулся, сделал резкий прыжок в сторону Колчака, тот стремительно ушел вбок, пригнулся, а когда незваный пришелец поравнялся с ним, выпрямился, как пружина, ударил его рукоятью револьвера в шею.

Пришелец ахнул, упал грудью на камень и, развернувшись к Колчаку лицом, поднял руки.

Лейтенант узнал его. Это был продавец печеной рыбы, у которого он кормился весной, в цветущем мимозном марте.

– Я ничего плохого не сделал, господин лейтенант, – морщась от боли, проговорил пришелец. Колчака он не узнал – таких людей, как Колчак, перед его глазами прошло несколько тысяч, тем более форма обладает одним качеством: она обезличивает людей. А с другой стороны, он, может, и узнал Колчака, только виду не подал: у лазутчиков очень приметливые глаза.