Верховный правитель - Страница 111

Чехи немедленно послали в Ревком свою делегацию со сливовой водкой и самодельной чесночной колбасой – имелись в их эшелонах мастера и по производству водки, и по производству колбасы. На переговорах было достигнуто соглашение: друг друга не трогать.

Собственно, большего чехам и не надо было: главное для них сейчас – вырваться из проклятой России.

Поезда Колчака все еще находились в пути – адмирал был спеленут как ребенок. Сидя в вагоне, Верховный правитель не мог организовать никакого сопротивления.

27 декабря литер В, обойдя стороной Красноярск, около которого шли сильные бои, прибыл в Нижнеудинск.

На станции полыхало несколько домов. Крышу низкого кирпичного пакгауза украшали два тупорылых заиндевелых пулемета.

– Что случилось? – поинтересовался Колчак у адъютанта.

– Сегодня ночью власть в Нижнеудинске захватило политбюро.

– Это что еще такое – политбюро? – поморщился Колчак. Всякие новые незнакомые словечки вызывали у него зубную боль.

– Так называется местный ревком.

Что такое ревком, Колчак уже знал, снова сморщился:

– Ну и звали бы его ревкомом, только с маленькой буквы. А то – политбюро. Натощак даже опасно выговаривать: слово может застрять в желудке, как рыбья кость.

Над пулеметами поднялся стрелок в заиндевелой папахе и толстом, обтянутом тканью полушубке, зло глянул на колчаковский поезд – глаза у него были как гвозди, неприятные глаза, повернулся, что-то сказал людям, лежавшим на крыше, сделал рукою резкий жест, будто хотел их вогнать в эту крышу, и снова лег.

Было слышно, как охрана открыла в колчаковском вагоне тамбур и в свою очередь также выставила пулемет.

– Надо двигаться дальше, – с зажатым вздохом произнес Колчак, – здесь вот-вот начнется стрельба. – Он боялся что под пули попадет Анна Васильевна. – Негостеприимный город! – В груди у Колчака, внутри, послышался хрип, под левым глазом задергалась мышца.

– Ехать пока нельзя, Александр Васильевич, – сказал Комелов. – Надо разобраться, что происходит на дистанции. Иначе угодим в капкан. Чехи ведут себя, как проститутки: и нашим дают, и вашим дают. И щупальцы, как осьминоги, во все стороны раскинули, ничего мимо себя не пропускают. А на пулеметы, поставленные на крыше пакгауза, не обращайте внимания. Это наши пулеметы.

Действительно, тамбур в колчаковском вагоне вскоре захлопнули, «максим» с заправленной в чрево патронной лентой откатили к противоположной двери.

– Почему нельзя ехать? – Колчак нервно пощелкал пальцами. – Из-за возможности капкана? Это мы можем узнать только в пути. Если будет капкан – разберемся. Я сам, в конце концов, возьмусь за винтовку.

Но поезд Колчака прочно застрял в Нижнеудинске. Вскоре к нему присоединился второй поезд – премьера Пепеляева. Виктор Николаевич, как выяснилось, времени не терял и обзавелся своим поездом. Целым составом! Аппетит у него оказался недурный.

Вечером пришла телеграмма из Иркутска, от генерала Жанена. Жанен сообщал, что согласно договоренности с политбюро Нижнеудинск объявлен нейтральной зоной и трем составам – Колчака, Пепеляева и «золотому эшелону» «в видах их безопасности» (так и было написано) следует оставаться в Нижнеудинске.

Это уже походило на арест, пока еще негласный.

Дома на станции благополучно догорели, остались лишь остовы, которые страшными черными стволами смотрели в небо, словно готовились стрелять. Стропила ближайшего сгоревшего дома перечеркивали небо тюремной клеткой.

Неожиданно на них опустились две толстые грязные вороны с огромными железными клювами-гвоздедерами – те самые, могильные, преследовавшие Колчака. Напряжение нарастало.

Колчаку казалось, что к вечеру они обязательно двинутся дальше и опасный, уже обрыдлый нижнеудинский перрон останется позади, а они уйдут в ночь, в зимнюю морозную чистоту, к промерзлым звездам, но не тут-то было. Колчаковский поезд, как и пепеляевский – Виктору Николаевичу не удалось нырнуть под защиту брата, он вынужден был делить судьбу Верховного правителя, – остался ночевать на нижнеудинском вокзале.

22 декабря Колчак ужинал вместе с Анной Васильевной. Ужин был скромный – котлеты, картофельное пюре, салат из тертой морковки, заправленный жиденькой сметаной, соленый омуль и местный деликатес – моченая черемша. Не хватало хлеба. Колчак морщился – он, как и все на флоте, привык есть много хлеба. Хлеб – вообще русская пища.

– У меня – плохие предчувствия, Александр Васильевич, – пожаловалась Анна Васильевна.

Электричества не было, над головой у Колчака висел керосиновый фонарь, пламя в нем мигало, щелкало – в некачественный керосин, чтобы он лучше горел, подбавляли соль, – на столе стояло две свечи. Колчак достал из кармана спички – длинную деревянную щетку, похожую на расческу, чьи зубья были украшены серными головками, зажег обе свечи.

Анна Васильевна обеспокоенно поднялась из-за стола:

– Надо бы третью свечу. Две свечи – это плохо.

– Почему? – непонимающе спросил Колчак.

– Две свечи – к покойнику. Вообще, четные числа – это мертвые числа, живые числа – нечетные.

Через несколько минут принесли еще одну свечу. Колчак поспешно запалил ее.

– Почему мы здесь стоим? – В голосе Анны Васильевны послышались слезные нотки.

– Таково распоряжение Жанена. – Губы Колчака дрогнули. – Никогда не думал, что я, русский адмирал, вынужден буду подчиняться у себя дома, в России, приказам какого-то чужеземца. Это называется – дожили.

– Чем он обосновывает такой приказ?

– Нашей безопасностью.

– Вот негодяй! – не сдержалась Анна Васильевна от резкого высказывания.

– Ничего, потерпим еще немного. – В тусклом голосе адмирала появились бодрые нотки, но они быстро угасли, Колчак почувствовал себя неожиданно очень старым, совершенно изношенным человеком, в котором болело все без исключения – проще было перечислить места, которые не болели, – ноздри, например. Это странное состояние внезапно навалившейся старости, оцепенения невозможно было одолеть, и Колчаку от того, что он не может это сделать, становилось тошно.

– Что с вами случилось, Саша? – обеспокоенно спросила Анна Васильевна.

Тот задержал во рту воздух, потом шумно выдохнул, надеясь выбить из себя и боль, и старость, но не тут-то было: все это осталось в нем, боль проколола позвоночник, и только тут он понял, что его вновь, спустя много лет, достал Север. Видимо, нервный запас, отведенный ему, истощился, в нем что-то полетело, потеряло прочность, и Колчак сразу стал чувствовать себя одряхлевшим, со скрипучими больными чреслами человеком.

– А вообще не верю я в эту нейтральную станцию, – произнес он тускло, поморщился: Анна Васильевна поняла, что сказал он это лишь для того, чтобы что-то сказать, открытие это бодрости ей не добавило, лицо у нее побледнело, и Колчак молча выругал себя. Зачем он произнес эту дурацкую фразу?

Было слышно, как под окнами вагона ходят двое часовых, встречаясь, останавливаются, круто разворачиваются, будто на парадном смотре, и снова расходятся.

– Я тоже не верю, – неожиданно произнесла Анна Васильевна. Беспокойство, натекшее было в ее голосе, исчезло. – И союзникам не верю. Но у нас, Саша, есть Бог, все мы под ним ходим... Что уготовано нам судьбой – того не миновать.

С этим Колчак был согласен.

Не тронулся колчаковский состав и на следующий день. Он словно примерз колесами к железной колее Нижнеудинска.

«Сколько же мы будем здесь стоять?» – спросил Колчак по телеграфу генерала Жанена.

«Пока не убедимся, что вам ничего не угрожает», – вежливо ответил Жанен.

Колчак обессиленно порвал телеграфную ленту.

Застряли только три эшелона – его, пепеляевский и «золотой», остальные благополучно ушли на восток.

«Что в Иркутске?» – спросил Колчак у Жанена.

«Восстание, – односложно ответил тот. Потом, понимая, что такой ответ звучит идиотски, добавил: – С восставшими мы ведем переговоры».

Насчет переговоров Жанен не лгал, он действительно вел переговоры – сдавал Колчака восставшим по всем правилам игры. За это он сам хотел выйти из мясорубки целым, вывести из нее легионеров и в первую очередь – чехословацкий корпус, а заодно и «золотой эшелон».