Вербы и мостовая - Страница 3
— Мама! Мама!
Но ведь он уже взрослый! На его попечении оставлены двое младших. И в конце концов он согревает молоко, режет хлеб ломтями. Покормив малышей, он выводит их на прогулку. Они не слушаются. Владек все время куда-то удирает, а здесь ведь не деревня!
Едут телеги, пробегает автомобиль, раздается звонок велосипеда. Вицеку приходится вести брата за руку. А Хелька всего боится, и ей надо объяснять, что автомобиль не заедет на тротуар, что фонарь не сорвется и не упадет ей на голову.
И так все время.
Когда вечером мать возвращается домой, Вицек чувствует себя усталым до смерти. Но мать устала еще больше, и Вицек помогает матери приготовить запоздалый вечерний обед.
Дни текут однообразно. Мать ходит стирать, Вицек замещает ее дома.
Только по праздникам иначе. Мать спит дольше — она ведь так измучилась за целую неделю! Болят ноги от беспрерывного стояния у корыта. Ломит поясницу, оттого что она все время гнется. Горят пальцы, изъеденные содой и кипятком. Так что в праздники она отдыхает. Потом отправляется с детьми гулять — неподалеку парк. Иной раз они идут к тетке Бронке, и она рассказывает что-нибудь или читает матери свои вечные наставления.
Больше всего любит мать посидеть без дела у окна. Из окна виден соседний двор, а на дворе маленький огород. Жалкий огород — несколько редких, выжженных солнцем кустов картофеля, несколько грядок помидоров. Но вдоль картофельной грядки растут подсолнухи. Такие же, как те, которые росли у них в Броновицах: крупные, золотые, с широко раскрытыми темно-коричневыми глазами, окруженными золотыми лепестками. Мать кладет голову на руку и глядит на подсолнухи. Глаза ее заволакиваются слезами, но она улыбается — улыбается этим высоким подсолнухам.
— В городе лучше, — важно заявляет маленький Владек: здесь ему всегда хватает еды, а в деревне в последнее время частенько приходилось туго. Но потом он задумывается на секунду и говорит:
— Только вот Калины нет…
Не только по Калине тоскует Владек. Он тоскует по зеленому лугу, по маленькому извилистому ручейку, который журчал во рву за деревней, по ветру, плывшему над полями. Он тоскует по тем часам, которые проводил на пастбище, в зеленом безбрежье лугов, когда только издалека виднелся город, затуманенный, незнакомый, загадочный, как сказка.
Мать вздыхает, и вместе с ней вздыхает Вицек. Нет, не в одной Калине дело! Там, где ручеек разливался шире, иногда попадалась мелкая плотва. Если же пойти вниз по течению, видно было, как он постепенно суживался, стиснутый лугами, и в его черных берегах копошились в своих норах раки. В ольховом лесочке вили себе гнезда птицы, на вербу в поле изредка садилась кукушка. Хата и поле — это было одно целое. Выбежишь на одну минуту, и ты уже на свободе, как птица. Здесь же кругом — стены, на окраине, правда, низкие, но и они заслоняют весь мир. Тесно в их убогой квартирке. Там их жильем было все пространство вокруг, стены хаты не были границей, разве только зимой. А здесь все замкнулось в тоннель улицы, где раскаленная мостовая жжет подошвы.
Но ничего не поделаешь — теперь они живут в городе и в городе останутся…
Когда они все стоят у окна, появляется тетя Бронка, как всегда, неугомонная, энергичная, на первый взгляд сердитая и суровая, а в душе добрая, заботливая.
— Нечего на всякие мысли зря время тратить! Только голову себе глупостями забивать. Живете здесь, голодать не приходится, так о том и думайте, чтобы и впредь не хуже было. Вот Вицека надо бы как-нибудь устроить. Чего ему дома зря сидеть?
Мать поражена:
— Как так? Может, скажешь, ребенка отдать куда-нибудь? Ведь он еще маленький.
— Все маленький да маленький! Родная моя, меньше его да и то уже за какое-нибудь дело берутся. В ученье мальца отдать надо, вот и польза будет. Стирка стиркой, но и ты ведь не вечная, пусть себя как-нибудь сам обеспечит.
Вицек слушает и не знает, что сказать, но на этот раз мать оказывает тетке решительное сопротивление.
— И речи об этом быть не может! Чтобы я этих двух малышей одних оставила? Бога побойся, Бронка! Еще успеет, еще намыкается по чужим людям, — говорит мать.
В конце концов решают, что пока Вицек ни в какое ученье не пойдет, будет присматривать за младшими детьми.
— У него и так работы хватает, — говорит мать, и Вицек чувствует в сердце глубокую благодарность. Его охватывает страх от одного этого слова «ученье», хотя он и не знает точно, что оно значит.
Постепенно наступает и пора ученья.
Стиркой белья, поденной работой мать накопила немножко денег. Купила большое корыто, доску для стирки и теперь берет белье на дом. Правда, очень тесно стало в маленьком каморке, клубы пара вечно наполняют ее, но по крайней мере мать целый день дома. Вицек помогает ей — выливает грязную воду, вертит выжималку, бегает в лавку за хлебом и картошкой.
С детьми у него уже меньше хлопот. Хельку приняли в школу, а на послеобеденное время мать устроила ее в какой-то приют, где дети играют, учатся и получают кое-какую еду, так что остался один Владек. Он еще совсем маленький и несмышленый, вертится все время между корытом и грудами белья. Мать в вечном страхе, как бы Владек не попал под горячую воду и не испачкал выстиранное белье.
Незаметно наступает осень, а за ней зима. Владек и Хелька почти не вспоминают Броновиц. Раньше, когда у матери выпадала свободная минута, они приставали к ней с просьбами, чтобы она рассказала, как было в Броновицах. И мать рассказывала, как они с отцом купили Калину, как у Заваловых взбесился пес Бурек и чуть было не покусал маму, как однажды ласточка, удирая от ястреба, влетела к ним в хату, а ястреб за ней. Это все были истории, которые дети знали наизусть, слышали уже много раз, но всегда выслушивали с одинаковым любопытством, с одинаковым интересом.
Теперь уже редко кто из них попросит:
— Расскажи, мама, как было в Броновицах!
Забывают. Хелька предпочитает сама рассказывать о том, что было в школе и в приюте. Владек слушает ее с раскрытым ртом и радуется, что в будущем году и он пойдет в школу.
Проходит весна, наступает лето. Вицек и мать теперь особенно тоскуют. В городе не так чувствуется, что пришла весна. Конечно, когда видишь почки и листья на деревьях, то ясно, что весна настала. Но здесь нет того аромата, который идет от земли, когда она освобождается от растаявшего снега. Не таит в себе сладостных обещаний, не пропитан здесь ароматом весенний ветер. Не заметишь здесь, как из бурой, еще пронизанной зимним холодом земли пробиваются первые зеленые ростки.
Проходит весна и проходит лето. Однажды прибегает тетя Бронка с новостью: она уезжает из Кракова вместе с дядей Алоизом.
Мать стоит посреди комнаты в облаке поднимающегося от корыта пара и, заломив руки, полными ужаса глазами смотрит на тетку. Слушает тетку. Дядя Алоиз получил работу в Варшаве. Дядя Алоиз — печник. Складывает изразцовые печи. Теперь в Варшаве строят большой дом, пожалуй, человек пятьсот будут жить в нем. Хотят в этом доме поставить печи на краковский манер, из изразцов, прилаженных один к другому и гладко отшлифованных, а не так, как в Варшаве, где не умеют класть изразцы.
Матери вовсе не интересно, где и как складывают печи. Она знает только одно — тетя Бронка уезжает.
— Святая Мария… А мы? А с нами что будет?
Тетя Бронка, по своему обыкновению, набрасывается на мать с потоком резких упреков.
— А что ж такого? Разве ты дитя малое, без няньки обойтись не можешь? Стирка у тебя есть, купила себе что нужно, заработать на хлеб теперь не трудно будет. Есть где жить, квартира как полагается. Чего ж тебе еще нужно? Небось сама справишься. Вицек тоже уже парень большой, растет, поможет, когда понадобится, а там, смотришь, и он домой заработок принесет. Какая же тебе нужда во мне? Привезла тебя сюда — и все. Больше, чем раз в день, мы и так не виделись…
— Но ты была тут, за стеной, — говорит мать, и губы у нее дрожат.