Вербное воскресенье - Страница 23

ИНТЕРВЬЮЕР: Что-нибудь еще?

ВОННЕГУТ: Да. «Балаган» стал первым американским романом, который полностью перешел на метрическую систему. Никто этого не заметил, поэтому мне приходится самому себя хвалить.

ИНТЕРВЬЮЕР: А кроме этого?

ВОННЕГУТ: Я недавно открыл для себя писательскую молитву. Я слышал про молитвы для моряков, королей, солдат и так далее, но никогда не слышал о молитве для писателей. Мы можем об этом упомянуть?

ИНТЕРВЬЮЕР: Разумеется.

ВОННЕГУТ: Она была написана Сэмюелем Джонсоном 3 апреля 1753 года, в день, когда он подписал контракт на составление первого полного словаря английского языка. Он молился за себя. Не знаю, может, 3 апреля стоит отмечать День писателя? Вот эта молитва: «Господи! Ты, кто поддерживал меня, помоги мне в трудах моих и в сем нелегком предприятии; и когда силы покинут меня, в день последний, во имя сего произведения, доверенного мне, помилуй меня, ради Иисуса Христа. Аминь».

ИНТЕРВЬЮЕР: Он явно хотел нести свой талант так далеко и быстро, как только мог.

ВОННЕГУТ: Да. Он тот еще был халтурщик.

ИНТЕРВЬЮЕР: А себя вы считаете халтурщиком?

ВОННЕГУТ: Отчасти.

ИНТЕРВЬЮЕР: А именно?

ВОННЕГУТ: Я дитя Великой депрессии.

ИНТЕРВЬЮЕР: Понятно. И последний вопрос. Будь вы комиссаром Соединенных Штатов по печати, что бы вы сделали, чтобы облегчить нынешнюю плачевную ситуацию?

ВОННЕГУТ: У нас нет недостатка в превосходных писателях. Нам не хватает надежной массы читателей.

ИНТЕРВЬЮЕР: И?

ВОННЕГУТ: Я бы предложил, чтобы все безработные писали изложения по прочитанной книге, прежде чем получат свое пособие.

ИНТЕРВЬЮЕР: Спасибо.

ВОННЕГУТ: И вам спасибо.

Из журнала «Политикс тудэй», январь — февраль 1979 года.

«Кому в Америке жить хорошо?» — любил допытываться мой отпрыск, вступивший в подростковый возраст, детский эквивалент менопаузы. Тогда я молчал, хотя знал ответ. Он актуален и сегодня: Уильяму Ф. Бакли-младшему. У меня в руках его пятнадцатая книга, сборник из ста тридцати с чем-то произведений, опубликованных (за одним интересным исключением) с 1975 года. Норман Мейлер называл себя одним из самых «скоростных» писателей. Бакли работает быстрее его раза в два минимум. Он, по собственному признанию, может написать колонку за двадцать минут, в год их выходит сто пятьдесят, плюс книга и множество обзоров, речей и статей, не считая телевизионных заставок. Собранные здесь вещицы безупречны — не только в части невероятного счастья (Мейлер ему тут, безусловно, не конкурент), но и как образцы остроумной комедии и отличного английского.

Он умелый моряк и лыжник, а также полиглот, музыкант, летчик и семьянин, учтивый и приветливый к незнакомцам. Больше того: он, как выпускник Йеля в его романе «Спасти королеву», ослепительно хорош собой! Его типично американские черты ярко выражены, но смягчены некоторой скромностью, сдержанностью (последние слова принадлежат самому Бакли — это описание его персонажа, Брэдфорда Оукса).

Когда я вижу мистера Бакли, каждый раз думаю — честное слово, без тени иронии: этот человек выиграл десятиборье человеческого существования.

Меня изумляет его сходство с гораздо более нелепым гением, комиком Стэнли Лорелом. Лорелу также удавалось заставить зрителя думать, что за красотой и серьезностью сокрыто что-то оглушительно смешное. Такое выражение лица не купишь и не выработаешь. Загляните в окно палаты для новорожденных любого роддома — оно есть лишь у одного из пятидесяти. Но потом с таким лицом трудно жить — только не для Лорела и Бакли.

Я бы миллион долларов заплатил за такое лицо.

При виде Бакли у меня возникает и такой вопрос: догадался бы он, что можно быть неподдельно смешным и при этом консерватором, если бы не его предшественник Г. Л. Менкен? Думаю, да. Такое лицо в сочетании с острым умом и высоким положением в обществе сделало бы его духовным сыном Менкена, даже если бы Бакли никогда не слышал про «Балтиморского мудреца».

Насколько серьезен он в своем консерватизме? Достаточно серьезен, чтобы посвятить ему свою жизнь, но что дальше? Идеалы, которые он защищает — идеалы традиционного республиканца, — были впитаны им с молоком матери. Еще до того, как ему надели первый подгузник, Бакли уже был богатым и талантливым, его окружала заботливая и предприимчивая родня — и он получил редкий дар огромного счастья, как я уже сказал. С тех пор ничего не изменилось, разве что жизнь становится все лучше и лучше.

Что важно: ему нечего стыдиться. Для Америки это довольно необычный опыт — когда человеку нечего стыдиться. Интеллектуальное путешествие Бакли состояло из подтверждений, а не из открытий. Может, поэтому он относится к консерватизму легкомысленнее, чем те, кто пришел к нему трудным путем — вроде Александра Солженицына. Дорога к консерватизму Бакли пролегала не через ярость и боль.

Солженицын, да и тот же Менкен никогда бы не позволили себе поместить на первые страницы подобные слова: «…почти на все, что я высказал в этой книге, существует противоположная, пусть и интеллектуально ущербная, точка зрения. Жаль, конечно, но, с другой стороны, я и не ожидал, что весь мир единодушно примет мою сторону».

Тут, я полагаю, мы видим почти невесомые слова непобедимого спорщика, а не страстного пропагандиста. Спорщик этот искусен в дебатах настолько, что знает — сейчас он в очередной раз в пух и прах разнесет оппонентов, но никто не будет этим уязвлен. Бакли не изменял своим йельским привычкам, когда он ввязывался в пикировки с истовыми демократами и всегда одерживал ни для кого не обидные победы. Он говорит нам, что «…я был столь счастлив в Йеле во многом потому, что дружелюбие… так же характерно для Йеля, как смех для Дублина, песня для Милана и тоска для „Нью-йоркского книжного обозрения“».

Я благодарен Бакли. Всерьез или понарошку, он продемонстрировал такой же устойчивый набор реакций на внешние стимулы, что и автомат, тренажер для обучения консервативным идеалам — 5000 очков за электрический стул, 10 000 за ограничение профсоюзов, 50 000 — за симпатии к ЦРУ и целый миллион за личное совершенство и бесстрашие. Если бы человек менее умный и менее добрый (вроде генерала Голдуотера, к примеру) ратовал за социал-дарвинизм, некоторые из нас заткнули бы уши от омерзения и смущения и не узнали бы, какими жестокосердными нам нужно быть для собственного блага.

Уильям Ф. Бакли — мой друг. Это такая нью-йоркская дружба. Нью-йоркская дружба — это когда дружишь с человеком, если виделся с ним хотя бы раз. Если ты виделся с человеком раз и ты ньюйоркец, то когда в разговоре всплывет его имя, ты должен сказать: «Да, такой-то — мой друг».

Я виделся с мистером Бакли, или Биллом, как зовут его друзья, раза три, около шестидесяти секунд в сумме. Я благоговею перед его культурными и спортивными достижениями и его положением в обществе. Сам я не представляю, как выигрывать споры и даже как сохранять в них свое собственное мнение.

Свое мнение я могу высказать лишь в режиме монолога, в противном случае буду молчать. На «Шоу Эрва Капсинета» я присутствовал четыре раза. Был нем как рыба. Недавно я столкнулся с мистером Капсинетом, и он сказал, что с удовольствием пригласит меня еще раз. Почему бы и нет?

Как-то я выступал в Библиотеке конгресса, году в 1972-м, кажется. Я успел прочесть половину своей речи, когда в зале встал человек и спросил меня: «По какому праву вы, вождь американской молодежи, насаждаете среди этих людей цинизм и пессимизм?»

Я не нашел ответа и ушел со сцены.

Вот и говорите теперь об отваге.

Идеи, которые я защищаю, настолько нежные и сложные, что распадаются на бесцветные куски, если попытаться их препарировать. Я и пацифист, я и анархист, и гражданин мира, и так далее.

Но тема этой главы — дружба, и благодаря рутинному чуду компьютерного века я могу предоставить вам список писателей, которые являются или, если они уже умерли, являлись моими друзьями. Видите ли, моя жена, Джилл Кременц, за прошедшие годы сфотографировала сотни писателей, скормила их имена и номера негативов компьютеру, чтобы любую фотографию можно было найти за пару секунд.