Вербное воскресенье - Страница 19

ИНТЕРВЬЮЕР: Хорошее, видать, было пиво.

ВОННЕГУТ: Я его не застал. Никогда не пробовал. Знаю, что в пиве был некий секретный ингредиент. Мой дед и его пивовар выгоняли всех из цеха, когда добавляли его в сусло.

ИНТЕРВЬЮЕР: А вы знаете, что это было?

ВОННЕГУТ: Кофе.

ИНТЕРВЬЮЕР: Так ваша мать училась писать рассказы?

ВОННЕГУТ: А мой отец писал картины в студии, которую устроил на верхнем этаже нашего дома. В годы Великой депрессии у архитекторов было не так уж много работы. Странно, но моя мать была права: авторы, публиковавшие в журналах даже паршивые рассказы, зарабатывали довольно неплохо.

ИНТЕРВЬЮЕР: То есть ваша мать выбрала очень практичный подход к писательскому ремеслу.

ВОННЕГУТ: Если не сказать, расчетливый. Она, кстати, была очень умной, изысканной женщиной. Она ходила в ту же школу, что и я потом, и была одной из лучших учениц. Дальше она училась на восточном побережье, путешествовала по Европе. Свободно говорила по-немецки и по-французски. У меня где-то хранятся ее табели с оценками. «Пять с плюсом, пять с плюсом, пять с плюсом…» Она оказалась хорошим писателем, но ей недоставало вульгарности, которая требовалась модным журналам. К счастью, во мне вульгарности было выше крыши, и я смог осуществить ее мечту. Писать для «Колльера», для «Сэтердей ивнинг пост», для «Космополитен», для «Ледиз хоум джорнал» мне было легко, раз плюнуть. Хотелось бы мне, чтобы она дожила до этого времени. Чтобы увидела своих внуков. У нее их десять. Она не дожила даже до первого. Я осуществил еще одну ее мечту: много лет жил на полуострове Кейп-Код. Она всегда мечтала жить там. Для сыновей, наверное, очень характерно пытаться осуществить несбыточные мечты их матери. После смерти сестры я усыновил ее сыновей, и меня иногда пугает их стремление воплотить ее несбыточные мечты.

ИНТЕРВЬЮЕР: О чем мечтала ваша сестра?

ВОННЕГУТ: Она хотела жить, как «Швейцарские робинзоны»[5], с невероятно дружелюбными животными в абсолютно полной изоляции. Ее старший сын Джим вот уже восемь лет пасет коз в горах Ямайки. Ни телефона, ни электричества.

ИНТЕРВЬЮЕР: Индианаполисская школа, где учились вы и ваша мать…

ВОННЕЕУТ: И мой отец. Шортриджская средняя школа.

ИНТЕРВЬЮЕР: У нее ведь была своя газета, я не ошибаюсь?

ВОННЕГУТ: Да. «Шортридж дейли эхо». Типография располагалась прямо в здании школы. Ученики писали заметки. Ученики делали верстку. После школы.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вас что-то рассмешило.

ВОННЕГУТ: Вспомнил одну глупость из тех времен. Она не связана с писательством.

ИНТЕРВЬЮЕР: Не хотите рассказать?

ВОННЕГУТ: Ну… Я вспомнил случай на уроке гражданских прав. Учитель велел нам встать и рассказать, что мы делаем после школы. Я сидел в последнем ряду, по соседству с парнем по имени Дж. Т. Алберджер. Он потом переехал в Лос-Анджелес и стал страховым агентом. Умер недавно. Так вот, он толкал меня, подзуживал, уговаривал рассказать правду о том, что я делал после школы. Предложил мне пять долларов, если скажу. Хотел, чтобы я встал и сказал: «Я делаю модели самолетов и дрочу».

ИНТЕРВЬЮЕР: Ну да.

ВОННЕГУТ: Я еще работал в «Шортридж дейли эхо».

ИНТЕРВЬЮЕР: Интересно было?

ВОННЕГУТ: Интересно и легко. Мне всегда было легко писать. К тому же я научился писать для сверстников, а не для учителей. Большинству начинающих писателей не удается писать для сверстников — и получать по полной от них же.

ИНТЕРВЬЮЕР: То есть вы каждый день шли в редакцию «Эха»…

ВОННЕГУТ: Да. Как-то раз я что-то писал и, погрузившись в свои мысли, понюхал подмышку. Это заметили окружающие, начали смеяться, и с тех пор я получил кличку Нюхач. В выпускном альбоме 1940 года я фигурирую как Курт Нюхастер Воннегут-младший. Разумеется, я на самом деле не был нюхачом. «Нюхачами» зовут людей, которые обнюхивают девчоночьи велосипедные сиденья. Я такого не делал. Есть еще слово «дрыщак», которое некогда имело вполне определенное значение, которое сейчас помнят очень немногие. Оно из-за избыточного употребления стерлось и превратилось в бесформенное оскорбление.

ИНТЕРВЬЮЕР: А что оно значило изначально?

ВОННЕГУТ: Это человек, который вставляет себе между ягодиц искусственные челюсти.

ИНТЕРВЬЮЕР: Ясно.

ВОННЕГУТ: Особо отмечу: это может быть и мужчина, и женщина. Я не хочу обижать феминисток.

ИНТЕРВЬЮЕР: Я представить не могу, зачем кому-то вытворять такое с искусственными челюстями.

ВОННЕГУТ: Чтобы откусывать пуговицы с задних сидений в такси. Смысл жизни любого дрыщака. Это их возбуждает.

ИНТЕРВЬЮЕР: После Шортриджа вы поступили в Корнеллский университет?

ВОННЕГУТ: Все может быть.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как это?

ВОННЕГУТ: У меня был друг — тяжелый пропойца. Когда его спрашивали, упился ли он вчера, ответ следовал незамедлительно: «Все может быть». Мне этот ответ всегда нравился. Он преподносит жизнь как сон. Корнелл был пьяным сном, частично из-за пьянства, частично потому, что я записался на лекции, к которым у меня не было склонности. Мои брат с отцом решили, что мне нужно учиться химии, поскольку моему брату нравилось возиться с химикалиями в МТИ. Он на восемь лет старше меня. И смешнее тоже. Главным открытием его жизни была способность йодида серебра вызывать снег или дождь.

ИНТЕРВЬЮЕР: А ваша сестра была смешной?

ВОННЕГУТ: О да. В ее юморе проглядывала странная жестокая нотка, которая не вписывалась в ее характер. Она считала, что падение человека — ужасно смешно. Как-то она увидела женщину, которая покинула трамвай в горизонтальном положении, так она неделю не могла отсмеяться.

ИНТЕРВЬЮЕР: В горизонтальном положении?

ВОННЕГУТ: Да. У нее, должно быть, застряли каблуки, не знаю. Двери трамвая открылись, а моя сестра стояла на тротуаре и видела, как та женщина выпала из проема — прямая, как доска, лицом вниз, с высоты в пару футов.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как в немом кино?

ВОННЕГУТ: Практически. Мы любили Лорела и Харди. Вы знаете, что смешнее всего в таких фильмах?

ИНТЕРВЬЮЕР: Нет.

ВОННЕГУТ: Когда человек попадает в небольшую лужу, которая на самом деле глубиной ему по шею. Я помню фильм, где Кэри Грант ночью пробирался через чьи-то лужайки. Он подошел к низкому заборчику, такому аккуратному, такому ухоженному, за которым был двадцатифутовый обрыв. Но больше всего мы с сестрой любили, когда герой в кино со всеми прощался и торжественно уходил в чулан для одежды. И потом выбирался оттуда, увешанный шарфами и вешалками.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы получили степень по химии в Корнелле?

ВОННЕГУТ: К концу первого курса я завалил все, что мог. Даже обрадовался, когда меня призвали в армию и отправили на войну. После войны я поступил в Чикагский университет, где с удовольствием учился антропологии — науке, которая ближе всего к поэзии и почти не требует математики. К тому времени я был женат, и вскоре у меня родился сын Марк. Он потом потеряет рассудок, как вы знаете, и напишет о своем сумасшествии отличную книгу «Экспресс в Эдем». Он как раз сам стал отцом, у меня теперь есть внук Закари. Марк заканчивает второй курс Гарвардской медицинской школы и будет, наверное, единственным в классе, кто окончит школу без диких долгов — все благодаря своей книге. Очень неплохо справился с болезнью, я бы сказал.

ИНТЕРВЬЮЕР: Изучение антропологии отразилось на вашем творчестве?

ВОННЕГУТ: Оно укрепило мой атеизм, который для меня и так был верой отцов. Мы препарировали и изучали религии, как странные и бессмысленные механизмы с рисунков Руба Голдберга, которыми они, по сути, и являются. Нам не позволялось считать одну культуру выше другой. Можно было получить взбучку за слишком частое упоминание человеческих рас. Мы были идеалистами.

ИНТЕРВЬЮЕР: Почти как верующие?

ВОННЕГУТ: Именно. Это и есть моя религия. Пока что.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как называлась ваша диссертация?

ВОННЕГУТ: «Колыбель для кошки».

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вы же написали ее через много лет после окончания университета!