Вербное воскресенье - Страница 18

ИНТЕРВЬЮЕР: Какие впечатления для человека, который хочет стать писателем!

ВОННЕГУТ: Это был поразительный опыт, непередаваемый. И момент истины, ведь американцы — гражданские и солдаты на линии фронта — не знали, что американские бомбардировщики принимают участие в ковровых бомбардировках. Это держалось в секрете почти до самого конца войны. И Дрезден был сожжен лишь потому, что перед этим они спалили все остальное. Вроде как: «Ну, чем сегодня займемся?» Баки заправлены, Германия пока не сдалась, и машина для сжигания городов продолжала работать. И остальным не нужно было знать, что мы сжигаем города — расплавляем горшки и испепеляем детские коляски. Была еще эта чушь с норденовским прицелом. Видели, наверное, кинохронику с бомбардировщиком, который охраняют два военных полицейских с «кольтами» в руках. Все это ложь и чушь. Черт, да они просто летали над городами, сотни самолетов, и сбрасывали вниз все, что только можно. Когда я после войны поступал в Чикагский университет, на собеседовании мне попался летчик, который бомбил Дрезден. Добравшись до этой части моей биографии, он сказал: «Нам это очень не нравилось». Его слова врезались в мою память.

ИНТЕРВЬЮЕР: Еще говорят: «Мы всего лишь исполняли приказ».

ВОННЕГУТ: Он оказался человечнее. Мне кажется, он считал, что бомбардировки необходимы, и, может даже, он был прав. Потом мы узнали еще одну вещь — как быстро можно отстроить город. Инженеры говорили, что на восстановление Германии уйдет 500 лет. На самом деле понадобилось всего 18 недель.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы сразу решили описать увиденное вами в Дрездене?

ВОННЕГУТ: Я не имел ни малейшего представления о масштабах разрушений. Что точно так же выглядели Бремен, Гамбург, Ковентри… Я никогда не был в Ковентри, мне не с чем было сравнивать, разве что с кадрами из кинофильмов. Вернувшись домой (а я начал писать, еще работая в корнеллской «Сан», правда, университетской газетой мое писательство и ограничивалось), я подумывал о том, чтобы написать о своей военной эпопее. Сбегал в редакцию газеты «Индианаполис ньюс» и посмотрел, что они писали про Дрезден. Нашел заметку в полпальца длиной, где говорилось, что Дрезден бомбили и было потеряно два самолета. Ну что ж, решил я, видимо, это событие на фоне Второй мировой войны было не таким уж заметным. Вот остальным есть о чем писать. Помню, как я завидовал Энди Руни, который тогда как раз стал знаменитым; я не знал его, но, кажется, он первый, кто опубликовал послевоенный рассказ про войну, озаглавленный «Хвостовой стрелок». Черт, у меня-то таких классных приключений не было. Однако всякий раз, когда в разговоре с каким-нибудь европейцем речь заходила о войне и я упоминал, что был тогда в Дрездене, тот человек изумлялся и просил рассказать поподробнее. Потом вышла книга Дэвида Ирвинга о Дрездене, в ней говорилось, что это было самое большое кровопролитие в истории Европы. Господи, воскликнул я, значит, я все же что-то видел! Нужно написать свою собственную историю о войне — не важно, интересную или нет, и посмотреть, что получится. Я немного описал этот процесс в начале «Бойни номер пять»; вначале я представлял себе все в виде фильма с участием Джона Уэйна и Фрэнка Синатры. Но потом девушка по имени Мэри О’Хейр, жена моего друга, который был вместе со мной в те дни, сказала:

— Вы же были тогда совсем детьми. Будет нечестно делать вид, будто вы были взрослыми, как Уэйн и Синатра, нечестно перед будущими поколениями, потому что вы приукрашиваете войну.

Мне ее слова сильно помогли.

ИНТЕРВЬЮЕР: Да, они полностью меняют…

ВОННЕГУТ: Она позволила мне писать про юнцов, которыми мы тогда действительно были: 17, 18, 19, 20, 21. У нас были детские лица, я не помню, чтобы я в плену часто брился. Просто потому, что не было необходимости.

ИНТЕРВЬЮЕР: Еще вопрос: вы все еще думаете о бомбардировке Дрездена?

ВОННЕГУТ: Я написал об этом книгу, «Бойня номер пять». Ее продолжают издавать, и мне время от времени приходится как бизнесмену заниматься продажами и тому подобным. Марсель Офюльс попросил меня принять участие в съемках его фильма «Памяти справедливости». Он хотел, чтобы я рассказал о Дрездене как о военном преступлении. Я посоветовал ему поговорить с моим другом Бернардом В. О’Хейром, мужем Мэри. Он так и сделал. О’Хейр был, как и я, батальонным разведчиком и тоже попал в плен. Сейчас он стал юристом и живет в Пенсильвании.

ИНТЕРВЬЮЕР: А сами почему не захотели?

ВОННЕГУТ: У меня немецкая фамилия. Мне не хотелось спорить с людьми, которые считали, что Дрезден нужно было ввергнуть в преисподнюю. А я ведь всего лишь написал в своей книге, что Дрезден, как ни крути, был ввергнут в преисподнюю.

ИНТЕРВЬЮЕР: Это было крупнейшее кровопролитие за всю европейскую историю?

ВОННЕГУТ: Никогда еще столько людей не погибало за такое короткое время — сто тридцать пять тысяч человек за несколько часов. Конечно, существовали и более медленные методы убийства.

ИНТЕРВЬЮЕР: Лагеря смерти.

ВОННЕГУТ: Да. В них были убиты миллионы. Многие видели в бомбардировке Дрездена справедливое и даже слабое возмездие за то, что творилось в концлагерях. Может, и так. Повторюсь, я не спорю с такой точкой зрения. Я лишь отметил мимоходом, что казнены были абсолютно все, кому довелось жить в незащищенном городе, — дети, старики, животные в зоопарке, и да, конечно, десятки тысяч бешеных нацистов, а вдобавок к ним и мой друг О’Хейр со мной. По всему выходит, что мы с О’Хейром должны были попасть в списки погибших. Больше тел — праведнее месть.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кажется, Библиотека Франклина издала подарочное издание «Бойни номер пять».

ВОННЕГУТ: Да. Мне пришлось писать для него новое вступление.

ИНТЕРВЬЮЕР: И что в нем изменилось?

ВОННЕГУТ: Я написал, что один-единственный человек на всей планете выиграл от того авианалета, стоившего, наверное, десятки миллионов долларов. Бомбардировка ни на полсекунды не приблизила конец войны, не ослабила германскую оборону или ударную мощь, ни единого человека не освободила из концлагеря. Выиграл только один человек — не два, не пять, не десять. Один.

ИНТЕРВЬЮЕР: И кто же это?

ВОННЕГУТ: Я. За каждого убитого в бомбежке я получил три доллара. Как-то так.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как вы относитесь к современникам?

ВОННЕГУТ: К моим братьям и сестрам по ремеслу? Дружески. Мне порой трудно общаться с некоторыми из них, потому что во многих отношениях мы очень разные. Меня это поражало, пока Сол Стейнберг…

ИНТЕРВЬЮЕР: Известный график?

ВОННЕГУТ: Он самый. Так вот, Сол сказал, что во всех областях искусства были люди, которые творили под влиянием прежних шедевров, триумфов и фиаско искусства, и все остальные. Я отношусь к «остальным», иначе и быть не могло. Я не умею шутить шутки с литературным наследием просто потому, что я никогда его серьезно не изучал. В Корнеллском университете я учился химии, в Чикагском университете — антропологии. Господи, да мне было тридцать пять, когда я открыл для себя Блейка, лишь в сорок прочел «Мадам Бовари», в сорок пять я впервые услышал про Селина. По какой-то странной прихоти судьбы я прочел «Взгляни на дом свой, ангел» в самое подходящее время.

ИНТЕРВЬЮЕР: Когда?

ВОННЕГУТ: В восемнадцать лет.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы всегда любили читать?

ВОННЕГУТ: Да. Я вырос в доме, набитом книгами. Но я никогда не читал книги ради оценок, не писал по ним сочинений, не отстаивал свою точку зрения на семинарах. Я безнадежный неумеха в обсуждении книг. У меня в этом нулевой опыт.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кто из вашей семьи больше всего повлиял на вас как на писателя?

ВОННЕГУТ: Наверное, мать. Эдит Либер-Воннегут. Когда практически все состояние моей семьи сгорело в Великой депрессии, моя мать решила, что может заработать капитал написанием рассказов для модных журналов. Вечерами она ходила на писательские курсы. Изучала журналы, как заядлые игроки изучают расписание бегов.

ИНТЕРВЬЮЕР: Раньше у нее были деньги?

ВОННЕГУТ: Мой отец, скромный архитектор, взял замуж одну из богатейших девушек города. Ее приданым была пивоварня, выпускавшая «Лагер Либера», потом «Золотую медаль». Пиво «Лагер Либера» переименовали в «Золотую медаль» после победы на какой-то французской выставке.