Вепрь - Страница 11

– Должна, – соглашался я, хотя и не припоминал, чтоб Ирина Николаевна по прозвищу Бутырка когда-либо ела в моем присутствии.

Бегал я для нее исключительно за пивом и сигаретами. Причиной тому служил общий телефон в коридоре, а не сострадательный залог моей натуры. К общему телефону можно позвать, а можно и не позвать. По общему телефону вашего кафедрального доцента Парфенова можно покрыть таким трехэтажным, что вы будете сдавать «хвост», пока он сам не отвалится в процессе эволюции. А на это Ирина Николаевна была способна, и еще как. Свое прозвище Бутырка она заслужила на трудовом фронте в одноименной тюрьме. Безусловно, там шили дела и тапочки, но и заточки втихую иной раз изготавливались. Подобной заточкой и покалечили уголовницы жестокого своего контролера Ирину Николаевну. Я лично не поручусь, что урок ее исцелил.

– А тебе на море случалось бывать? – спрашивала Настя.

И ее рыжие волосы разбегались волнами по моей плоской, будто степь, груди.

– Был, – сознавался я. – На Можайском. В лагере отдыха пионеров и беспартийных.

– Ты ловил там рыбу, – утверждала она, проводя ногтем по степи мелкую борозду.

– Я ловил пионера, – возражал я, целуя ее за ухом. – Пионер – всем ребятам пример. Он похитил в своем отряде зубную пасту и убежал с ней в леса. Зачем ему понадобилось столько зубной пасты, трудно сказать. Должно быть, из солидарности.

– Из какой?

– Он отказывался чистить зубы. И хотел, чтобы все остальные к нему присоединились.

– И они присоединились?

– Нет. Они еще дружней отсоединились. Они вынесли ему общественное порицание на совете отряда и объявили бойкот.

– Сволочи, – сурово осуждала их Настя.

Я был с ней заодно. Есть в детях, ограниченных рамками коллектива, какой-то неистребимый сволочизм. Им только дай повод сделать из своего же товарища козла отпущения, уж они не спустят.

– А мы на Черное море поедем? – спрашивала, прижимаясь ко мне, Анастасия Андреевна.

– Поедем, – обещал я уверенно.

– Только в Лисью бухту, – сразу предупреждала она. – Это за биостанцией.

– За которой?

– За какой-то. Мне отец рассказывал, как они с мамой туда ездили.

– Ты знала своего отца?! – Почему-то, без всяких на то оснований, я придумал, что Настя была сиротой.

– Никто его не знал, – возражала Настя. – До самой смерти никто. Гаврила Степанович знал, но вряд ли очень. Отец на деревенском кладбище похоронен рядом с левой рукой Гаврилы Степановича.

Предупреждая мой следующий вопрос, она зажимала мне рот ладонью.

– Надо бы в печку дров подкинуть, – я вставал с кожаного скрипучего дивана и шел подкидывать.

Конечно, мы говорили с Настей и о любимых книгах («Три товарища», «Зима тревоги нашей», «Конармия», «Зависть» – таков был разброс), и о совпадениях, и о природе вещей, и о Боге, но никогда о главном. Реальности мы избегали, не сговариваясь. Мы осторожно обходили ее, как дремлющую гадюку, и я не хотел погубить своим неуместным любопытством наше хрупкое счастье. «Умный ни о чем не спрашивает, – прочитал я когда-то, не помню где. – Умный до всего доходит своим умом». Тему кровавых событий в Пустырях мы прикрыли, точно зеркало в доме покойника. И Настя – я видел – была мне благодарна за мою деликатность.

Но рано или поздно нам предстояло взглянуть в лицо судьбе, и она была такова, что скрыться от нее не представлялось возможным. Уже на следующий день после отбытия дознавателей, плававших в расследовании, как бычки в томате, от Алексея Петровича Реброва– Белявского поступили первые утешительные сведения. Найденные под сосной останки принадлежали кому угодно, только не его сыну. Анализ крови, взятой медэкспертом с места трагедии, доказывал настоящий факт неопровержимо. Год назад Захарка проходил лечение в стационаре. Соответственно, в медицинской карте сохранились результаты его обследования, включая положительный резус и группу крови. Но сообщение из районного центра если и прибавило надежды, то ясности определенно не внесло. Так или иначе, мальчик бесследно исчез, как исчез и его слабоумный похититель Никеша.

Ориентировки на Никешу были разосланы по округе, но это – максимум, что смогла выжать машина юстиции из своего двигателя внутреннего сгорания.

Пустыри как будто затаились в ожидании следующего акта. Над особняком Реброва-Белявского повисла гнетущая тишина. Даже Тимоха, нагрянувший к нам за «тальянкой», двигался бесшумно и смахивал на петуха, застудившего горло. Бледный и взъерошенный, он просунул голову в дверной проем и повел носом, похожим на заостренный клюв. Взгляд его уперся в гармонь, стоявшую под скамейкой. Метнувшись к инструменту, он цапнул его и тут же растворился в утренних сумерках.

– Стужи, бездельник, напустил. – Гаврила Степанович прихлопнул дверной сквозняк и вернулся готовить чай.

Чай он всегда готовил сам, ополаскивая прежде крутым кипятком внутренности чайника. Затем следовала мята, заварка, снова кипяток до краев, тронутых пенным буруном, и доведение чая до нужной кондиции на самоварном кратере. Далее на чайник опускалась крышечка и плотно прижималась засаленной рукавицей.

– Ты, Сергей, нынче за провиантом отправляйся, – пробурчал он, сверяя свою память с отрывным календарем. – Считай, что это тебе наряд вне очереди. И не потому мы этот блок выкурили, что нам заняться было нечем, а потому что вонь от него распространялась на весь Коминтерн.

Он так сказал, словно речь шла о сигаретах. Между тем накануне у нас произошла бурная полемика относительно печально известного разгрома блока троцкистов и зиновьевцев. Аргументы типа «лес рубят – щепки летят» я и раньше слышал. Но сравнение людей со щепками представлялось мне подлым и беспомощным способом защиты идеалов революции. Все же рубку деревьев от рубки голов отделяет такая пропасть, что в нее можно падать бесконечно.

– Вне очереди я, полковник, не хожу, – отвечал я насмешливо. – Я человек воспитанный. Очередь в нашем советском обществе полагается соблюдать. Она создает иллюзию равенства и братства.

– Болтай, – беззлобно реагировал на мою тираду Обрубков.

По четвергам в Пустыри заезжал фургон с продовольствием, ведомый моим давешним автобусным попутчиком Виктором. Угадать, к какому часу он будет, получалось редко. Виктор мог подъехать к десяти, а мог запросто и к шестнадцати. Но уже в десять страждущие мутанты подтягивались к сельпо. Карточную систему в стране победившего социализма давно упразднили, отчего портвейна иной раз хватало не на каждого. Впрочем, надо честно признать, подобная картина имела место разве что в Пустырях. Негласный указ партии и правительства о снабжении народа креплеными винами исполнялся неукоснительно, ибо это уравновешивало его сознание с окружающей реальностью.

Я спешился, воткнув лыжи в сугроб у магазинного крыльца. Трое бузотеров – дед Сорокин и братья-танкисты – уже захватили высоту в ожидании фабричной гадости. Своей отравы в поселке было с избытком, но портвейн «Золотистый», пожалуй, доставлял единственную возможность разумно потратить заработанные рубли.

В тройке ожидающих солировал дед Сорокин:

– Когда он увел из докторской конюшни мерина, он мне еще только показался, но когда он, контра, каменную буржуйку с фонтана снял, вздулись жилы на лбу возмущенного крестьянства!

– Каменную буржуйку?! – опоздав к началу истории, я успел удивиться. Сколько я слышал, временные печи, больше известные в быту под названием «буржуйки», всегда производились исключительно из металла.

– Бюст, – сурово пояснил рассказчик. – Женщину с грудьми.

– Ты чего к деду лезешь?! – осадил меня Ребров-старший. – Ты стой, пока стоишь, и не дергайся.

Это было здравое предложение, и я его принял.

– Так вот, – продолжил Сорокин. – И сказал Трофимка над телом брата: «Потому ты теперь, Павлуха, законченный кулак и подкулачник, что зря ты, падла, моей бабе подол задирал, пока я австрийских вшей откармливал. Но я страдаю не за себя, а за весь наш Брусиловский прорыв, и ша».