Венеция зимой - Страница 41

Они договорились вместе позавтракать до того, как Четтэуэй выйдет в море. Андре решил в тот же вечер уехать из Венеции, убежденный в том, что этот фотограф — он уже забыл его фамилию, Ласснер, что ли? — был тем противником (скорее соперником), против которого он оказался бессилен. Во всяком случае, пока, потому что настанет день, и, быть может, довольно скоро, когда Элен снова окажется в Париже одна. Возможно, они встретятся… И тогда… Его опять охватил гнев и злость на самого себя. Как он мог настолько доверять ей? И быть таким дураком? Как это он, которого все считали проницательным (еще бы!), не смог предвидеть, к чему приведет столь долгая разлука. Ведь Элен оставалась одна в чужом городе. Правда, существовала Ивонна, ее он не мог бросить, ее нужно было щадить… он представил себе Ивонну, неподвижную, с потухшим взором, такую далекую, будто она умерла двадцать лет назад.

Ожидая Андре, Четтэуэй заказал самые лучшие блюда. Рядом с ним на столе стоял включенный транзистор — чтобы не пропустить сводку погоды для моряков.

— А зря вы вчера не поехали, дорогой Меррест. Вечером в заливе было замечательно.

— А как остров Сан-Микеле?

— И не спрашивайте. Через пять минут моя малышка вся дрожала от ужаса и стучала зубами. Пришлось отвезти ее в гостиницу. Зато в постели она великолепна, дорогой мой. Столько выдумки. И она клялась, что ее подружка, которую она подобрала для вас, не хуже.

— Очень сожалею, — сказал Андре.

Сказал просто так, из вежливости. На самом деле он ни о чем не сожалел. Он по-прежнему думал только об Элен. А после того, как побывал в ее комнате, ночь с любой другой женщиной могла бы кончиться так же, как с Терезой.

— В каждом порту есть способные девицы, правда? — продолжал Четтэуэй, — но, поверьте, после Гавайских островов подобного удовольствия я нигде не получал. Впрочем, она не словенка. Она из Линца, на Дунае. Великолепное тело! А грудь! Я сфотографировал ее в различных позах в чем мать родила. Хорошая девушка! И веселая! Это от шампанского. И еще от того, что мы останавливались на острове, где находится кладбище. Словом, обратная реакция. Ну, а вы? Что вы делали вчера вечером?

Андре не успел ничего сказать, потому что англичанин предупреждающе поднял палец: по радио передавали сводку погоды. Андре это не интересовало, он принялся за еду, но вдруг стал прислушиваться: по радио сообщили, что вчера вечером при въезде в Венецию некий Уго Ласснер попал в аварию. На мосту Свободы его машина столкнулась с туристским автобусом. Он ранен, других жертв нет. В тяжелом состоянии его доставили в городскую больницу. Выживет или нет — неизвестно. Пострадавший — фоторепортер, только что вернулся с Ближнего Востока, откуда привез серию репортажей.

Приятный голос дикторши (наверное, молодая и хорошенькая) передавал уже другие сообщения, но Андре их не слушал, думал об этой новости, о том, как ему сейчас поступить. Сидящий напротив Четтэуэй равнодушно пил чай. Его спокойствие сначала неприятно поразило Андре, но, с другой стороны, чего бы англичанину волноваться? Только он, Андре, видел в происшедшем веление судьбы. Другой голос, на этот раз мужской, передавал информацию о движении кораблей в порту. Панамский танкер «Галатея»… Греческий пароход «Адельфи»… Все это иной мир. Затем пошла метеосводка, которую англичанин слушал очень внимательно. Когда передача закончилась, он сказал:

— Адриатика, дорогой мой Меррест! Ей нельзя доверять… Такое спокойствие и безмятежность, а потом — раз! — и не узнаешь…

Они расстались. Вначале Андре собирался проводить англичанина до яхты, потом передумал, решил поскорее вернуться к себе и поразмыслить над тем, что ему делать, если Элен лишится своего друга.

В холле гостиницы он просмотрел несколько газет, но в них подробностей об аварии было еще меньше, чем по радио, лишь короткое сообщение в рубрике «Последние новости». Однако по радио говорилось о критическом состоянии пострадавшего, а газеты — по-видимому, они слишком поздно получили это известие — писали, что состояние серьезное. Впрочем, эта формулировка могла означать что угодно.

Он поднялся на лифте и быстро вошел к себе в комнату.

Вещи он начал укладывать еще утром, А может, ему отказаться от билета на ночной поезд и предупредить человека, который ждет его в Лионе? Мозг Андре работал четко и методично. Он прикинул, что может задержаться на полтора, в крайнем случае даже на два дня, если сообщит об этом в Париж. Чтобы решить окончательно, ему нужно просмотреть кое-какие бумаги. Он сел к столу. Дождь стучал так, словно кто-то бросал в окна пригоршни гравия. Мысли Андре были одна мрачнее другой. Сможет ли он вернуть Элен, если этот парень умрет? Конечно, она будет потрясена. Но вдруг, несмотря ни на что, она примет его помощь и поддержку? Может, она охотнее уедет из города, где ее постигло такое горе? Размышляя так — холодно, без малейшего сострадания, — Андре чувствовал, что снова становится самим собой, потому что в отличие от других людей никогда не считал смерть — свою или чужую — чем-то ужасным и таинственным. Еще ничего не кончено. Ведь он уже думал, что потерял Элен, а теперь как знать? Ну, ладно. Что же конкретно предпринять? Позвонить в больницу? Лучше просто туда поехать. Элен, наверное, уже там.

— Если у вас есть дела, не ждите больше, прошу вас, — сказала Элен сопровождавшим ее друзьям. Было уже десять часов, а доктор Кольери, который давно пришел в больницу, у себя в кабинете еще не появлялся.

Леарко и Пальеро запротестовали: нет-нет, они будут ждать вместе с ней! Пальеро никуда не спешит, а Леарко перед уходом попросил Адальджизу предупредить его приятеля на заводе, что не сможет прийти сегодня утром.

В приемной к тому времени собралось несколько человек, поэтому мужчины вышли покурить на галерею, где они облокотились на невысокую стенку, окружавшую бывший монастырский двор. Дождь перестал. В соседнем коридоре степенно бродила кошка.

Никогда еще Элен не думала так о смерти, как сегодня: она поняла, что нет большего несчастья, чем пережить тех, кого любишь. С каждой минутой ей больше казалось, что внутри у нее все умирает, она чувствовала себя опустошенной. Элен не могла плакать, как плакала сидевшая рядом старушка с застывшим лицом — положив руки на колени и даже не вытирая глаз. Ее простое лицо в слезах было воплощением человеческого горя.

Около половины одиннадцатого снова появилась молодая медицинская сестра. Все такая же серьезная, без тени улыбки. Она пригласила Элен:

— Доктор сейчас вас примет. Пойдемте!

Элен последовала за ней, уверенная, что за эти несколько минут все должно решиться.

Доктор Кольери, тоже в белом халате, принял ее в своем кабинете, пригласил сесть. Он был высокого роста, брюнет со взъерошенными волосами.

— Мадам Морель? Не так ли? — Он говорил по-французски, слегка запинаясь. — Итак, у мсье Ласснера травма черепа. Электроэнцефалограмма показывает отклонения от нормы. Классический случай. Глазное дно нормальное. Больше сказать пока нечего. У него еще сломана левая рука. Перелом серьезный. Наконец, сломаны ребра. Отсюда плевральное кровоизлияние. И довольно неприятная рана на бедре, думаю, от острого куска металла. Сильная потеря крови. Словом… попробуем починить. Бывает хуже.

— Вы разрешите мне его увидеть?

— Мадам, ему нужен покой и отдых. Никаких тревог, никаких волнений. Он дышит с трудом, ведь у него травмирована плевра. Словом…

— Когда я смогу поговорить с ним?

— Завтра вечером. Не раньше. Дайте нам сделать свое дело. Он хоть и не развалился на части, но все же…

Элен смотрела на доктора с безграничной благодарностью. И только теперь пришли слезы, внутри как-то сразу потеплело.

Доктор Кольери проводил ее до выхода. Элен знала самое главное. А главное то, что Ласснер будет жить. От волнения она не могла говорить, сердце учащенно билось, тревога уходила, она вновь, словно ребенка под сердцем, почувствовала в себе чудесный груз любви. Однако, когда доктор Кольери уже взялся за ручку двери, Элен спросила: