Венеция зимой - Страница 4

Положив трубку, он повернулся к Ласснеру и скрестил на столе толстые руки.

— Ты еще здесь? Ты же собирался в Венецию!

— Сегодня утром недалеко от вокзала было совершено убийство, и ты, конечно, об этом знаешь.

— Разумеется.

— Кого убили?

— Скабиа. Альберто Скабиа, помощника прокурора республики.

— Ты знаешь и кто убил?

— Пока еще сигналов не было.

— А причины?

— Нам сообщили…

— Кто сообщил?

— Осведомитель, которому можно верить: Скабиа занимался важным делом об утечке капиталов, в котором замешаны промышленники и крупный миланский банк. Речь идет о миллиардах. А Скабиа уже залез в это дерьмо по уши.

— А раньше ему не приходилось расследовать дело какого-нибудь террориста левака или фашиста?

— Надо посмотреть…

Тусклый свет позднего утра едва проникал сквозь стекла окон и освещал сбоку лицо Фьоре, оставляя в тени глаз, который он обычно щурил от напряженного внимания. Фьоре ждал. Интересный парень этот Ласснер. Фьоре знал его уже восемь или девять лет. Ласснер был итальянец, немецкую фамилию он унаследовал от предков-австрийцев, оккупировавших Венецию после нашествия Наполеона. Эму тридцать два или тридцать три года. Из-за несчастного случая в самолете одна рука у него обожжена и словно покрыта розоватой пеной. Его чуть не расстреляли в Чили, чуть не утопили в Конго. Как и о Капа [6], о нем ходили легенды. Он часто бывал в горячих местах. Сотрудничал с самыми крупными международными агентствами, такими, как «Магнум», «Гамма»… В гостиницах многих стран узнавали этого парня, чем-то похожего на Гарри Купера. Он всегда гладко причесывал свои светлые волосы и любил пестрые рубашки. Несмотря на внешность северянина, вспыльчивость натуры выдавала в нем итальянскую кровь.

— Послушай, — сказал Ласснер, — я был в двух шагах от Скабиа, когда его убили.

— И только сейчас об этом говоришь.

— Я редкий свидетель, старина. Все отщелкал. Только сейчас из лаборатории.

Стараясь не выказать удивления, Фьоре вытаращил на Ласснера большие, как у Муссолини, глаза. А фоторепортер спокойно сидел в кресле, распахнув плащ и небрежно опершись обожженной рукой о подлокотник.

— Ну так покажи, — сказал Фьоре, толстые, чисто выбритые щеки которого понемногу багровели.

Ласснер вынул фотографии из внутреннего кармана пиджака, приподнялся в кресле и, не вставая, бросил их на письменный стол.

Зазвонил местный телефон. Фьоре резко снял трубку, сказал «занят» и положил обратно. Потом принялся перебирать снимки, беспрестанно кивая головой.

— Поздравляю, — наконец сказал он и откинулся в кресле.

— Я тут ни при чем. Просто нажимал на кнопку.

— Ну все же…

— Именно в эту самую секунду мой «Никон» был наготове. Что называется, повезло.

— Еще бы!

В соседнем кабинете настойчиво зазвонил телефон, и от этих прерывистых тревожных звонков слова об удаче показались неуместными.

Фьоре наклонился вперед, облокотился на стол, снова взял снимки, чтобы рассмотреть их внимательнее. В дверь постучали. Кто — то спросил разрешения войти.

— Нет! — рявкнул Фьоре. — Зайдите позже!

И, обращаясь к Ласснеру, сказал:

— Лиц разглядеть невозможно, они так закутаны…

— Ну и что?

— Ничего. Я только думаю о следователях.

— Это уж не мое дело.

— Когда эти снимки будут напечатаны, они захотят поговорить с тобой.

— Скажи лучше «попросят дать показания»…

— Ты не желаешь их видеть?

— Закон никого не заставляет выступать свидетелем. Он наказывает лишь лжесвидетелей.

— Однако же было бы полезно…

— А мне нечего сообщить, кроме того, что можно увидеть на снимках.

— Дело твое…

Опять зазвонил телефон, Фьоре раздраженно спросил: «Кто это? Я же сказал…» — но что — то заинтересовало его, и он не стал вешать трубку. Затем обернулся к Ласснеру:

— Только что сообщили, кто убил. «Народное правосудие».

— Никогда о таком не слышал.

— Это всего лишь сто сороковая или сто сорок первая группа террористов, появившаяся с начала года. Разумеется, есть немало ловких гангстеров, которые, действуя под такими вывесками, стараются сбить полицию со следа.

Ласснер встал, застегнул плащ.

— Ты уезжаешь? — спросил Фьоре.

По его тону можно было понять: «Ты уезжаешь из Милана, несмотря на это убийство?»

— Да, хочу уже сегодня вечером быть в Венеции. Там меня ждет работа.

— Ну ладно, счастливого пути… И еще раз поздравляю тебя. Они расстались под очередной истеричный звонок телефона.

Вечером за столом Карло рассказывает об убийстве в Милане.

Марта жует торопливо, словно голодающая, дорвавшаяся до пищи, она чавкает, и это раздражает мужа.

— Подтверждается связь между убийством помощника прокурора Альберто Скабиа и скандальным делом об утечке капиталов, — говорит Карло. — По радио передавали, что там, вероятно, замешан «Черный порядок».

Элен все это совершенно безразлично. Мысли ее далеко, из головы не выходит телефонный звонок в клинику. Однако Карло, как и все болтливые люди, не нуждается в очень уж внимательных слушателях.

— Они, конечно, уважают родину, армию, религию, — продолжает он, — но при этом прекрасно помнят, что деньги важнее этих благородных понятии и что швейцарские банки тоже достойны уважения.

После ужина Элен, сославшись на головную боль, уходит к себе, чтобы не слушать рассуждений Карло, полных сочувствия к пострадавшему. Едва она оказалась в постели с мемуарами Людовика Манина в руках, как за дверью раздались шаги Марты. Как здоровье Элен, не простудилась ли она? Марта считает, что хорошо разбирается в медицине. У нее в аптечке невероятное количество лекарств на все случаи жизни. Она собирает также популярные издания по медицине. К сожалению, Карло здоров как полярный медведь и к причудам Марты относится с иронией.

Наконец Марта уходит. На картине мужчина в черной полумаске подает Элен знак молчать, но это лишнее — она и так всегда молчит. Она молчала и с родителями и с Андре. Элен давно уже привыкла многое скрывать, иначе ее слова неправильно истолкуют или обратят против нее. Да, она знала, что Андре женат, да, она, как говорится, «подавила угрызения совести», ей надоело возвращаться в свою пустую парижскую квартиру и одиноко тосковать там долгими зимними вечерами.

С Андре Элен училась жить по-другому. В двадцать шесть лет она была еще девственницей, и он заставлял ее делать в постели то, что нравилось ему. У него было сильное плотное тело, крепкие ноги теннисиста. Он охотно бахвалился своими постельными подвигами и, случалось, говорил о прежних любовницах, о том, как ему было с ними хорошо. Иногда, почувствовав, что переборщил, и пытаясь сгладить неловкость, принимался восторгаться женскими прелестями Элен. Он не признавал сантиментов и, казалось, даже не знал, что такое настоящая нежность. Чтобы проверить свою власть над Элен, иногда в последнюю минуту отменял назначенную встречу. Два или три раза даже не удосужился ее предупредить. Видимо, больше всего ему нравилась ее покорность. Андре даже не понимал, что Элен иногда еле сдерживает свое возмущение. А она привыкла владеть собой, еще когда жила с родителями, — внешне оставалась очень спокойной, хотя мать обращалась с ней жестоко и грубо.

Порой Андре проявлял щедрость: делал подарки, приглашал Элен на джин, причем обычно в рестораны или гостиницы на окраине Парижа. Он любил театр, но никогда не ходил туда с Элен и, не стесняясь, признавался, что боится, как бы их не увидели знакомые, которые могли его осудить. Единственный раз он послал ей цветы, потом сказал, что это глупо: «Все равно они даже не доставляют тебе удовольствия». Такая склонность приписывать Элен несвойственные ей вкусы или чувства была и у матери: отказывая дочери в новом платье, она поспешно заявляла: «Но ведь ты же совсем не кокетка!» Молчать, никогда не спорить, играть ту пассивную роль, которую ей отводили, — за все это она порой презирала себя, даже ненавидела. А для Андре, любившего говорить о своих делах, она была идеальной слушательницей. Разглагольствуя о работе, Андре обнажал главные черты своего характера: тщеславие, расчетливость, способность интриговать, использовать конъюнктуру. Элен никогда не расспрашивала его о жене (если не считать смутного любопытства, она о ней и вовсе не думала), Андре сам рассказывал об Ивонне и всегда жаловался, чаще всего на то, что она холодна в постели, любит «хныкать» и к тому же страшная собственница. («Ты-то по крайней мере смотришь на жизнь шире».) Он говорил, что в первые же годы брака их отношения постепенно разладились, хотя он и щадил Ивонну из какой-то жалости; но, по его словам, теперь эта жалость иссякла. Однако если, по мнению Андре, его отношение к жене объяснялось ее характером, то для Элен оно никак не объяснялось, и что-то в Андре вызывало у нее недоверие.