Великий тайфун - Страница 78

Никогда Александр Васильевич не переживал такого горя, и никогда он не испытывал такого испепеляющего душу чувства виновности. Он вспомнил, как, указывая палкой на дверь, кричал Косте: «Вон из моего дома…» Об этом сейчас невозможно думать. Это сверх всяких сил… Куда деваться? Куда себя девать? Куда уйти от этой муки?..

Александр Васильевич сел к столу, положил руки на палку, а тяжелую голову свою на руки. Сидел с невыразимой тоской в сердце.

Из-под стола вылез Парис, он поскулил и положил голову на колено Александру Васильевичу.

Похороны Кости устраивал отец. В «Национальном совете» подсчитали всех родственников со стороны покойного и со стороны жены его и выдали Александру Васильевичу двадцать пропусков; большую часть их он отдал друзьям Кости.

Анна Васильевна с того дня, как узнала о смерти Кости, заболела и не вставала с постели, только по ночам она иногда поднималась и молилась перед иконой. В спальне у нее и день и ночь горела лампада.

На кладбище для военнопленных желтели глиной вырытые рядом две могилы. Неподалеку стоял взвод солдат с ружьями наперевес, словно бы готовясь к атаке.

Священник, знакомый Александра Васильевича, в золотой ризе, почерневшей от времени, с седыми космами, лежавшими у него на плечах, кадил, побрякивая цепочкой, и суховатым голосом читал:

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, усопшему рабу твоему Константину и сотвори ему вечную память!

Священник напрягал свой стариковский голос и надрывно пел:

— Ве-е-ечная па-а-мя-а-ать, вечная па-а-мя-а-ать, ве-е-е-е-чная па-а-мять…

Сгорбившись, опустив большую, остриженную под машинку голову, в которой теперь уже было гораздо больше серебра, чем черных волос, Александр Васильевич держал зажженную свечу в руке, трясся всем телом, и капли воска, стекая по желтой свече, падали на его смуглые морщинистые руки; по лицу его, желтому, как восковая свеча, текли слезы, такие же крупные, как капли воска.

На могилах воздвигли кресты, сделанные из жести и выкрашенные под березу. Они были совершенно одинаковы. На одном кресте стояла надпись: «Константин Суханов». На другом — «Дмитрий Мельников». На обоих были припаяны распятия.

«Жизнь его была Голгофой, — думал Александр Васильевич, возвращаясь с похорон. — «Распни его, распни!» — кричали фарисеи. И вот Костя распят».

Дома, проходя через столовую к себе в кабинет, он заглянул в комнату Анны Васильевны. Она не слыхала, как он приоткрыл дверь, стояла в черном платье перед иконой на коленях, низко склонив голову.

Он прошел в кабинет, заперся. Сел у стола, ткнулся лицом в свои «Записки», лежавшие на столе, и у него уже не было больше сил сдерживать клокотавшее в груди рыдание. Из горла вырвался хриплый шепот:

— Прости меня, прости…

В лагере не знали о дне похорон Суханова и Мельникова. В этот день в помещение заключенных то и дело зг» ходил Юлинек. Ни у кого не было сомнений, что Юлинек — один из физических убийц Кости и Мельникова.

Со дня убийства заключенные не спали ночами, ждали дальнейшей расправы. Всякий стук, шаги солдат при смене караула вызывали страх.

В день же похорон Степан Чудаков — он осунулся от недосыпания и недоедания (какая уж тут еда!), — подойдя к ограде, увидел под горой, метрах в сорока, японских солдат. Они лежали в сухом бурьяне возле пулеметов, дула которых были направлены прямо на дворик.

Страх вдруг оставил Степана. Стало удивительно спокойно на душе. Он смотрел на темные отверстия пулеметов и думал: «Вот и конец жизни».

После убийства Кости и Мельникова среди рабочих города возникло сильное движение, которое могло кончиться попыткой освободить заключенных. Брожение шло и в чехословацких войсках. Японские солдаты — наиболее надежные интервенты — оцепили всю территорию вокруг лагеря с примыкавшим к нему кладбищем, чтобы не дать возможности рабочим проникнуть в лагерь. Говорили, что японским войскам был дан приказ при попытке освободить заключенных перестрелять их всех из пулеметов.

— Товарищи! Смотрите… там, на горе… — раздался чей-то голос.

Степан Чудаков взглянул на гору. Там стояла огромная толпа, и над толпой развевалось красное знамя. И отчетливо донеслись слова народного похоронного марша:

Степан теперь уже не смотрел на японских солдат, лежавших в бурьяне. Исчезло горе от потери друзей. Он забыл о недавно пережитом страхе за свою жизнь. Сердце его рвалось туда, где были люди с красным знаменем.

К нему подбежал Всеволод Сибирцев. Он весь был словно в лихорадке.

— Смотри, Всеволод! — весь горя от волнения, проговорил Степан.

Вцепившись в ограду из колючей проволоки, Всеволод глядел на гору и, точно в бреду, шептал:

— «О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни».

Вдруг он вскрикнул:

— Там Игорь!.. Игорь, брат мой… Там наши!

Вытянувшись вдоль ограды и замерев, заключенные стояли, не спуская глаз с красного флага.

Серафима Петровна заперла дверь в сенях, задернула занавеску на окне в кухне и открыла подполье.

— Зажгите, Женя, свечку, — сказала она.

Женя зажгла свечу.

Серафима Петровна, взяв свечу, спустилась по деревянной лестнице в подполье; оно было довольно глубокое, ступеней шесть. В подполье стояли две бочки, мешки с картофелем; пахло землей, квашеной капустой.

Вслед за Серафимой Петровной спустились Виктор с лопатой в руке и Женя.

— Вот здесь зарыто, — Серафима Петровна указала место возле кирпичного основания русской печки.

Виктор воткнул лопату в землю.

— Что же это будет? — Серафима Петровна горестно вздохнула. — Столько радости было, а теперь опять…

Она вспомнила о всех преследованиях сына, о его скитаниях, о своих тревогах за него, о нерадостной судьбе невестки. Сын опять скрывается, а она, бедная… Что ждет их? Слезы покатились по морщинам ее лица. В подполье было темно, при тусклом свете свечи не было видно ее слез, она украдкой утирала их и старалась, чтобы голос ее не дрогнул, чтобы сын не услыхал ее тревоги.

— Глубоко зарыто, — сказал Виктор.

— Андрей Иванович постарался, — подрагивая плечами, проговорила Серафима Петровна. — «Мало ли что, говорил он, может случиться. Могут и в подполье залезть. Надо, говорил, поглубже зарыть…» Погиб, наверное, бедняга. Я думала, после революции приедет. Не приехал и письма не прислал. Погиб на каторге или в ссылке.

Лопата ударилась обо что-то твердое; по звуку похоже было, что это дерево.

— Это доски, — сказала Серафима Петровна. — Досками сверху заложено.

Виктор стал снимать землю с досок. Скоро он снял слой земли и вынул несколько досок. Под досками обнаружился большой рогожный тюк. Он развернул рогожу — в нее были завернуты густо смазанные маслом трехлинейные винтовки. Виктор взял одну из них.

— Ну вот, — сказал он, — и пришло время, когда они понадобились.

— Там и револьверы есть и патроны, — деловито заметила Серафима Петровна.

Виктор пересчитал винтовки.

— Эта для тебя, Женя. Смотри, какая легкая! — Он передал Жене кавалерийскую винтовку.

— Да, действительно, очень легкая, — подержав в руках винтовку, сказала Женя.

— Закапывать не будешь? — спросила Серафима Петровна.

— Зачем же теперь закапывать?

Они вылезли из подполья.

Пришел Ван Чэн-ду. После ликвидации Гродековского фронта он участвовал в сражении под Фениной сопкой, был тяжело ранен, скрывался у рабочих на заимке под Никольск-Уссурийском, и как только рана зажила, поехал во Владивосток. Здесь он прежде всего явился к Серафиме Петровне с булками. И у него и у Виктора было большое желание встретиться, и они встретились.

— Моя ходи твоя, — сказал Ван Чэн-ду.