Великий тайфун - Страница 70

— Порядочность и непорядочность — понятия относительные, как и добро и зло. Что полезно для революции, для рабочего класса, то и добро, а что вредно, то зло, — отрезал Степан Чудаков.

— Весь вопрос в том, дорогой Степа, кто будет определять, что полезно для рабочего класса и что вредно. Это во-первых. А во-вторых, есть и общечеловеческие понятия добропорядочности, общечеловеческие нормы поведения.

— Это — идеализм.

— Не торопись. Скажи: как ты думаешь, может ли игра краплеными картами считаться порядочным делом? Или воровство, разбой? Или изнасилование женщины? И в рабочем классе и в буржуазном обществе на игру краплеными картами, на воровство, на изнасилование люди смотрят как на преступление. Значит, есть не только классовые понятия добропорядочности, но и просто человеческие. Во всяком случае, твоя теория, до которой ты дошел «своим умом», порочна. Преступным элементам, если они и приносят какую-то пользу революции, не место в партии. Повторяю, дружище: коммунисты должны быть чистенькие и добропорядочные без кавычек.

— Это у тебя еще от старой закваски, — пытался возразить Степан Чудаков.

— Старая закваска, Степан Петрович, — взволнованно заговорил Виктор, — очень хорошая закваска. Я не помню, чтобы в нашей партии говорилось, что для борьбы с самодержавием все средства хороши. Нет, средства выбирались. Вот и теперь, — скажи, пожалуйста: почему мы ни в борьбе с Семеновым, ни на Гродековском фронте не отрезали носов и ушей у пленных, не применяли пыток к ним, чтобы выведать у них то, что нам надо было, как это делали Семенов и Калмыков? Почему? Ведь то, что пленные могли сказать, было бы полезно революции, полезно рабочему классу. Почему же мы не применяли таких же методов борьбы, какие применяли они, враги наши? Скажи… Молчишь? Нечего сказать?.. Потому, Степан Петрович, что пытки противны нашему мировоззрению, которое зиждется не только на «экономических факторах», как ты говоришь, а и на идеях гуманизма. Ты, Степан Петрович, сбрасываешь со счетов коммунистического движения идейность. Не превратись, упаси тебя бог, в партийного пономаря. Без идеи партия мертва. Пусть будущее, к которому мы стремимся, будет для нас и для всего человечества золотым сном, золотой мечтой. Не единым хлебом жив человек. Нужна поэзия. Пока снится золотой сон, пока мечтается, поэзия борьбы сохраняется в душе. Вот если останутся одни экономические факторы и в партии расплодятся пономари, тогда поэзия кончится.

— Интеллигентщина! — презрительно пробормотал Степан Чудаков.

— Ты это к чему? К тому, что я говорю, или ко мне лично? Не употребляй этого слова. Ты никого этим не обидишь, а себя унизишь. Я счастлив, что в какой-то мере могу причислить себя к интеллигенции. А знаешь, кто у нас сейчас самый большой интеллигент?

Степан молчал.

— Ленин. Вот кто. Интеллигенция великую роль сыграла в русской революции. Если я сейчас начну перечислять имена великих русских интеллигентов, то я попрошу тебя, Степан Петрович, прежде всего шапку снять. Да. Когда-нибудь напишут историю русской интеллигенции. Ее будет венчать имя Ленина. Да. Это — вершина русской интеллигенции. И весь наш Совнарком сейчас — это, брат, замечательные русские интеллигенты-большевики. Постарайся и ты стать интеллигентом. А что касается идейности, то ты ведь сам насквозь идейный человек. Идея освобождения народа от самодержавия, от капитализма привела тебя к революции, к большевикам. Почему же идея эта должна исчезнуть, если ты понял, как ты говоришь, что коммунизм стал тебе понятен как необходимая форма общественного хозяйства? Что же, по-твоему, коммунизм от этого стал такой же вещью, как сытный обед? Так, что ли? Коммунизм не только экономическая категория, но и идея, мечта. Идея! Великая идея, Степа… Не гаси ты в себе свет, который горит в твоей честной душе. Иди к людям с идеей в сердце, а не только с экономическими категориями.

Это был их последний разговор. Вскоре Степана Чудакова выследила контрразведка, и он очутился за проволочной оградой концлагеря.

Однажды, только Виктор вошел в избушку к матери и уже взял было на руки Петюшку, как в сенях раздался стук. Серафима Петровна вздрогнула и побледнела.

— Спросите, мама, кто. — Виктор опустил Петюшку на пол и вышел в сени.

Серафима Петровна спросила:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, — послышался женский голос с иностранным акцентом.

— А кто вы?

— Я от Энтона Грачева.

Виктор порывисто снял крючок с петли.

Вошла Гарриет Блэк. Она с такой приветливостью поздоровалась с Виктором и с Серафимой Петровной, так нежно приласкала Петюшку, что Виктор сразу расположился к ней. За полтора года она научилась довольно хорошо говорить по-русски, однако Антона называла «Энтон» — с ударением на первом слоге.

В течение получаса Гарриет рассказала обо всем, что касалось столь нежданного ее приезда.

Оказывается, этот с виду чужой человек, как о ней говорила Женя, был другом не только Антона Грачева, она стала другом русских, другом большевиков. Гарриет получила от Антона, а Антон от краевого комитета партии в Хабаровске задание связаться с подпольными работниками во Владивостоке и помочь им повести пропаганду среди американских матросов и солдат. Получив у американского консула в Хабаровске официальный документ, в котором консул просил оказывать ей, как подданной Соединенных Штатов Америки, содействие в ее. поездке во Владивосток, она по Сунгари добралась до Харбина, а оттуда по Китайско-Восточной железной дороге доехала до Владивостока. В Хабаровске были известны имена всех арестованных во время мятежа 29 июня, имя Виктора Заречного не упоминалось, и Антон надеялся, что Гарриет сумеет разыскать его.

Гарриет говорила, что поступит на службу в американский Красный Крест. Служба в нем позволит ей видеть американских солдат, матросов. Она будет делать все, что надо для пропаганды: переводить воззвания на английский язык, распространять их и так далее.

— Надо убедить наших солдат и матросов, — говорила она, — чтобы они потребовали возвращения на родину.

— Это очень хорошо, Гарриет, — отвечал Виктор. — Замечательно! Устраивайтесь, и начнем работать. — Он рассказал ей о Вильямсе. — Вильямс уехал в Америку, — сказал Виктор, — но остаетесь вы, наш новый американский друг.

Гарриет протянула руку Виктору.

— Я уже старый ваш друг… давно, давно!

Пожав ее руку, Виктор сказал:

— Расскажите же об Антоне. Вы ничего не говорите о нем.

При имени Антона Гарриет сначала радостно воскликнула: «Энтон!» Но тут же голос ее увял.

Антон работал в Дальсовнаркоме по снабжению армии продовольствием. Хлеб на Дальнем Востоке не был еще таким острым вопросом, как в остальной России, где уже создавались продотряды, но снабжать продовольствием Уссурийский фронт было нелегко. Антон измотался на этой работе. Положение на фронте становилось все хуже и хуже, Гарриет понимала, что разлука с Антоном будет длительной, хотя он и уверял ее, что проберется скоро в Приморье.

— А где ваша жена? — спросила вдруг Гарриет. — Извините, я совсем забыла…

— Неизвестно, — ответил Виктор.

— Как неизвестно? — Гарриет не ожидала такого странного ответа.

Виктор пояснил. При этом он сознался, что когда после стука в сенях он услыхал голос Гарриет: «Я от Антона Грачева», он подумал, что Гарриет привезла известия о Жене. С первых же ее слов он понял, что ошибся.

— Надо искать! — искреннее волнение послышалось в ее голосе.

— Надо. Но сейчас это почти невозможно.

— Я готова поехать в Хабаровск. Может быть, она там.

— Вы очень добры, Гарриет.

— В свое время вы сделали доброе дело для Энтона.

— Это было простое дело… Но как вы можете поехать? Через Харбин? Это долгий путь.

— Надо подумать. Я буду думать.

Гарриет ушла.

«Но где Женя?» — мысль о ее судьбе еще больше стала терзать Виктора.

Днем в раскаленном добела небе не появлялось ни облачка; только изредка над лесом, понуро тянувшимся вдоль железной дороги, лениво помахивая крыльями, пролетали разморенные жарой длинноклювые уссурийские вороны.