Великий Сатанг - Страница 29

И в тварном мире тоже все шло без особых изменений.

Или почти без изменений.

Вот только однажды пришла мне посылочка с того самого пресловутого Дархая. Добрейший мой синьор Джамбатиста, как водится, порылся в ней, не обнаружил ничего предосудительного и для себя интересного и любезно передал по назначению. В черном ящике покоился упакованный в стружку объемный портрет совсем молоденького отрока по имени А Ладжок и письмо, состоящее из трех пунктов.

Первый извещал меня (!), что Бога нет, а есть Железный Вождь А, коему, в связи с отсутствием Бога, все дозволено.

Пункт второй подчеркивал стальную волю упомянутого привести народ свой в рай (!!), непонятно только, в какой конкретно…

Третий же настоятельно рекомендовал мне бросить все и незамедлительно начать молиться за торжество богоугодных и христолюбивых (!!!) идей квэхва.

Взамен гарантировали пайку ла трижды в сутки.

В левом нижнем углу портрета было начертано — коряво и, видимо, собственноручно: «Приказываю долго жить. Любимый и Родной».

К великому моему сожалению, из-за габаритов подарка уместить его на стене не представилось возможным…

Если мои данные точны, аналогичные презенты получили и лидеры великих держав. А получив, задумались, а подумав, решили, что старые доктрины, хочешь не хочешь, придется ломать. Ну и, естественно, строить новые…

Сатангам прибавилось работы.

После долгих и утомительных консультаций было решено действительно распустить армии. Во всяком случае, сократить настолько, что это уже, по факту, и было форменным упразднением. В самом деле: какая война, ежели некому воевать? Вполне логично. А для-ради порядку и дисциплины решили: вполне достаточно и разнообразной полиции. Что же касается оружия, так от него предполагалось избавиться впоследствии, поэтапно, благо имелись у сатангов на сей счет некоторые специфические, вслух не высказываемые соображения.

Решено — сделано, к великой радости мам и пап тех юных дубинушек, что рвались в секретные (Боже ж ты мой, да для кого, кроме наивных дурочек, сие было секретом?) училища и прочие академии. Сопляков же никто не спрашивал, и они, оставшись с носом, побрели избирать себе иную романтику.

Стратеги же наши доблестные и тактики особо не ликовали, однако и они, правду сказать — не без ворчания, но покорились; не могу сказать, чтобы смирились, нет, протестовали, конечно, не без этого, но протест ограничился возникновением массы бурчливых, весьма оппозиционных и воинственных — к счастью, только на словах — ассоциаций…

Понятное дело, и Господь тому свидетель, ни на размеры пенсиона, ни на соответствующее заслугам уважение помянутые тактики, а равно и стратеги жаловаться не могли.

Человеки же, в таинствах высокой политики не искушенные, веселились. От души, порой не в меру, а зачастую и сверх всякой меры. От добра они искали добра, и еще добра, и еще, и даже немного свыше того. И всегда, как водится, находились услужливые доброжелатели, готовые за вполне посильную мзду предоставить интересующимся все мыслимые и немыслимые отдохновения. Не убежден, что промысел этот был в полном соответствии с действующим законодательством, и потому некоторые особо щепетильные граждане в сердцах именовали их чуть ли не мафией, что, на мой взгляд, вряд ли справедливо. В конечном счете наша Галактика — не древняя Сицилия, и сваливать все подряд на мафию — значит ни о чем не говорить. Время наступило шершавое, небожеское, и подчас трудно было уже понять, кто, собственно, клиент, а кто — поставщик, и чем добропорядочный налогоплательщик отличается от профессиональной торпеды…

Если кто-то мало-мальски и разбирался в таких нюансах, так это разве что «Мегапол», но эти ребятишки не успевали поставить свои познания на службу обществу в силу печальной, но для их работы вполне естественной текучести кадров.

Зато пресса вырвалась из клетки и, возомнив себя не то что четвертой (это бы полбеды), а едва ли не основной властью, обнаглела беспредельно. В один прекрасный день конопатый нахал, юнец-щелкопер дошел до того, что прорвался на Авиньон в халатике сестрички, напоил дежурного фельдшера и проник аж во дворец. Не получив аудиенции у меня (а с какой стати?), он обратился к высокоученейшему магистру Джамбатисте, после чего тиснул сразу в десятке еженедельников гнусную статейку: «ДА, ОН БЕЗУМЕН! — говорит магистр». Я, конечно, сразу предал его анафеме. А что мне, товарищи, оставалось делать в такой, не станем отрицать, непростой ситуации?

Однако кого в те годы волновала анафема? Ровным счетом никого. Озверев от покоя, люди отвернулись от неба, и уважаемейшими фигурами общества стали — вы не поверите! — затейники, причем самые похабные. Я, знаете ли, не ханжа, и порой мы с магистром сами выписываем на Авиньон солидного мастера для постановки чего-нибудь, скажем, из Шекспира или, предположим, из Чехова. Но мастера вымирали, уступая дорогу шутам гороховым! И бездумно потея на пип-шоу и гала-концертах, человечество губило себя, предпочтя пастырской проповеди утехи грешного тела…

Справедливости для добавлю: иногда, увы, слишком редко и в этом всесветном бедламе находились здравые головы, пытавшиеся мало-мальски мыслить. Конечно же, отнюдь не политики (им мыслить вообще не дано) и не клир (эти, так сказать, по службе вынуждены), а ученые. Между нами говоря, тоже далеко не все. Даже не многие. Но — некоторые…

Да, разумеется, я — клерикал, но уж никак не обскурант, и идеалы пресвятого Фомы близки сердцу моему ни в коей мере не менее, нежели идеи Джордано Бруно. Сжечь — не значит опровергнуть! — готов я хоть сейчас повторить вслед за ним.

Но что, извиняюсь, могли поделать эти чудаки?

Вопить благим матом, и не более того. Ими пользовались по нужде, затем выкидывали до новой надобности. И при этом, естественно, приказывали не лезть не в свои дела…

Итак, юдоль печали резвилась вовсю.

Мне же оставалось лишь молиться…

О Господи Боже мой, Творец и Вседержитель! К Тебе взываю и к стопам Твоим припадаю ныне со скорбью, и ужасом, и отчаянием, и страхом, и болью за паству свою и Твою. Грозен Ты еси, и воистину пагубнее многая пагубы равнодушие Твое. Но не взыщи и воззри сей час на тварный мир, иже создан не по мгновенной прихоти, но Твоею благой волею, и оттого уже достоин милости Вышней; воззри и, воззрив, ужаснись веселию, царящему во человецех, ибо не в великом ли веселии истоки великих печалей?..

Рассказывает Аркаша ТОПТУНОВ, затейник. 67 лет. Гражданин Единого Галактического Союза

22 июня — 3 июля 2215 года по Галактическому исчислению

Если вы думаете, хорошие мои, что у импресарио жизнь — малина, так вы уже попали не туда и можете выйти. Аркаша Топтунов знает, что говорит, потому что знает жизнь, которая, нив-року, уже немножко прошла. Не скажу, что мне это нравится, но тот мальчик с бульвара, что я был раньше, стал уже лысый как колено, и его на мякине не проведешь. Так вот: нет хороших сезонов и нет плохих сезонов, нет хорошей публики и нет плохой публики — публика всегда одинаково сволочная, потому что она всего только люди, а люди хочут зрелищ, и они таки имеют полное право его иметь за свои, между нами говоря, очень немаленькие деньги…

А кто может сделать зрелище?

Угадали — Аркаша!

Ой, ну не надо, все правильно: новое время, новые моды, так было всегда, и так будет потом, и никакая молодежь не желает кушать булку без масла, а масло без немножечко икры, и лучше, чтобы черной. Да! И я не спорю, что ничего не смыслю в новомодных извращениях типа розовых сотюшек или, упаси Боже, сийсийного массажа; я отцвел, как бузина в огороде, и пора уступать молодежи, которой у нас, не знаю зачем, дорога везде…

Но скажите, кто нашел Ози Гутелли, а? Кто она была и что из нее стало потом? А я, между прочим, еще не забыл, какие слова ей кричали на первых гастролях, она ж такой гадости в своей Хацапетовке и не слыхивала, и бедная девочка плакала в уборной, кричала про хочу домой и била об моя бедная голова фарфоровые тарелки. Из моего сервиза, заметьте! Ну и что? Я терпел, как пингвин на морозе, потому что таланту надо идти навстречу.