Великие перемены - Страница 5

Для тебя, мой высокочтимый друг Цзи-гу, не останется непонятным, после того как ты ознакомишься с моим описанием последующих событий (если конечно захочешь злоупотребить своим подобным солнцу глазом для чтения этих недостойных строк), почему я совершенно не понимал, где я находился и не знал, кто я такой, когда очнулся.

Я лежал в постели в каком-то низком зале, где все было окрашено в белый цвет,[5] в том числе и мебель, и где стояли еще двадцать три кровати, я потом сосчитал. Позднее мне удалось установить также, что в этих двадцати трех кроватях лежали двадцать три большеносых старика, некоторые из которых ужасно воняли. Одна постель была пустой, однако это для меня и последующих событий не имело никакого значения.

Постепенно я привел в порядок свои мысли, и прежде всего выяснилось, что я — это по-прежнему я, несчастный и преследуемый мандарин Гао-дай, начальник Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал» и что у меня болят все части тела. Через некоторое время пришла большеносая женщина лошадиных размеров, засунула мне в рот маленький предмет из стекла и спросила: «Мы проснулись?» Я не знал, кого она имела в виду, говоря «мы» (всех здесь в зале?), и смог только что-то пробормотать в ответ, поскольку у меня во рту была эта стеклянная вещица. Мой сосед, если можно так сказать, в общем, тот, кто лежал в кровати справа, лысый старик с белой щетинистой бородой и без зубов, молча уставился на меня. Мне стало очень неприятно. К счастью, моя кровать была последней в ряду, слева только стена, откуда никто не мог глазеть на меня.

Большеносая кобылица (она тоже была вся белая, я имею в виду — одетая во все белое, на голове у нее было что-то вроде колпака) вынула из моего рта стеклянную вещицу, рассмотрела ее и что-то написала на доске, висящей над моей головой. Все было белым-пребелым. Только крест на колпаке кобылицы был красным и две маленькие пилюли, которые она мне дала, были синие. А все остальное было белое-пребелое, как смерть.

Вскоре после этого пришла другая, чуть меньше размером, но тоже одетая в белое, принесла кружку и сказала: «Сейчас мы выпьем это молоко». Я ответил: «О, благородная белая дева, любимица облаков, другие любят пить молоко, я же — нет». «Какие — другие?» — спросила она. «О, излучающая доброту добродетельная дочь! Вы же сказали: Мы выпьем молоко». Она покачала головой, сказала: «Нет так нет», и ушла. Позже пришел одетый в белое мужчина, в котором я после основательных размышлений предположил врача. Он спросил: «Как у нас дела?» Я сказал: «Лучше быть не может, хотя я, грязный червь, этого и не заслуживаю, но как дела у вашей сиятельной милости, снежной вершины целительного искусства, я знать не могу». «Тогда мы откроем рот», — сказал он. Я открыл рот. Он — нет. Почему? Я этого не понимаю. Он поковырял палочкой в моем рту и сказал: «Нам повезло». «Так, — сказал я и по обычаю большеносых отказался от всех форм проявления вежливости, — вам тоже?»

Но он покачал головой и ушел, не сказав ни слова. Вскоре после этого мы — действительно мы, а именно все двадцать три человека — получили на ужин какую-то зеленоватую кашицу, а потом в зале выключили свет.

Некоторые из стариков, как привидения, поднялись из своих постелей, открыли бутылки и начали пить, другие стали приносить дымом жертву своим демонам, третьи стонали, большинство дурно пахло, мой сосед через одну кровать громко пускал ветры, двое других ссорились, начался шум, но тут пришла кобылица, заорала: «Тихо, а то получите!» и закрыла дверь. Белые старцы (на каждом из них и на мне тоже были белые куртки) опять заползли в свои постели, и через некоторое время действительно установилась тишина. Сквозь окно в зал проникал блеклый свет.

Я задумался.

Через какое-то время, обступив меня со всех четырех сторон, возникли картины воспоминаний: последнее, что я смог поднять из черных глубин недавнего прошлого и поднести к глазам моей души, была та харчевня в городе Кёлинь, в которой я на последние деньги заказал чашку чая. Потом в моем сознании медленно всплыл образ большого бородатого мужчины с хриплым голосом, который вошел в харчевню и сел за мой столик. Он проорал мне что-то непонятное, но прозвучавшее вполне доброжелательно.

Выяснилось, что бородатый был повелителем огромной повозки Ma-шин, одной из тех, которые возят по стране чудовищные тяжести. Бородатый поставил свою великанскую Ma-шин, сзади к которой сверх того была прицеплена вторая великанская Ma-шин, перед харчевней. Все это вместе взятое было размером, я думаю, с шестнадцать слонов. Он прибыл сюда из другой страны, находящейся на севере, был плоскоголовым, хлестал жидкость из огромной бадьи и рыгал. Я понимал его с трудом, но все же понимал.

Его звали Гоу-лан.[6] (Тут я не совсем уверен. Вполне возможно, что он сказал, что он из Гоу-лан). Он нагрузил свою шестнадцатислоновую Ма-шин круглыми красными фруктами, которые — он дал мне один попробовать — явно содержали воду. Он едет, сказал он, со своими красными водяными фруктами… я не поверил своим ушам (этого просто не могло быть!)… в Минхэнь. Он охотно возьмет меня с собой. После того как господин Гоу-лан выхлестал свою бадью, я поднялся в маленький домик, расположенный в передней части великанской повозки Ma-шин, и вскоре закрыл глаза.

Он ехал, нет: он мчался на своей шестнадцатислоновой повозке Ma-шин по каменным дорогам так быстро, что мне казалось, будто я слышу грохот одновременно разразившихся ста двух гроз. Он орал и смеялся, и у него был ящичек, из которого исходил ужасный шум. (Как я заметил, он считал этот шум музыкой). Он весело бросал свою повозку во все стороны дороги. Когда бы я ни открывал глаза, господин Гоу-лан проделывал одно и то же: пытался раздавить своей великанской Ma-шин повозки меньших размеров. Удавалось ли ему это и сколь часто, я не смог разобраться.

Несколько часов спустя я взлетел на воздух. Летал ли ты когда-нибудь по воздуху? Конечно, нет. Сообразно с природой явления это удивительное чувство. Ты уже больше не субъект, ты объект. Мои руки болтались как у куклы, которую подбросили вверх. Я увидел позади себя гигантское море большей частью превратившихся в месиво красных водянистых фруктов, а сбоку — дымящиеся обломки шестнадцатислоновой повозки Ma-шин, которая как раз в этот самый миг взорвалась светлым желтым фейерверком. Как ни странно, я не услышал никакого треска. Все произошло в мгновение ока, но в моих воспоминаниях растянулось на большой период времени. Господин Гоу-лан летел вслед за мной, собственно летела лишь половина его. Потом я увидел, как на меня наскочило дерево. И моя душа погрузилась во тьму до того самого мгновения, когда я очнулся в белом зале.

Я пробыл там приблизительно с четверть лунного месяца. Много раз тот, в котором я распознал врача, говорил что «нам повезло» и что «дела у нас идут хорошо», а потом сказал, что «нас завтра уволят». Я посочувствовал врачу, которого тоже должны выгнать и вежливо осведомился, не интриговали ли против него коллеги? Он, судя по всему, не понял моего вопроса, но во всяком случае я уже мог встать, надеть свои одежды, взять дорожную сумку, которую, впрочем, здесь тщательно оберегали, и уйти. (Я ее судорожно прижимал к себе во время полета, в чем должен признаться задним числом). А то, что я не пожалею об отсутствии общества белых стариков, не стоит подчеркивать особо.

Но перед моим уходом ко мне пришли. Это более сложное дело, и понятно объяснить тебе происходящее довольно трудно.

Посетителями было двое стражников, очень вежливых, хотя и в отвратительно зеленых одеждах. Они обратились ко мне с просьбой описать ход событий, приведших к несчастью. Я сообщил, что мог. Они записали мой рассказ, а потом спросили, кто я. Это было очень некстати.

Я назвал свое имя: Гао-дай. «Ага, — сказал один из стражников, — Ки Тай-цзе». — «Так и есть», — признался я.