Великая Женская Любовь (сборник) - Страница 9

«Мальчик мой», – подумала она с любовью. С такой любовью…

Эти письма были полны любви. Его любви, которой он наполнял строчки. И она, получая письмо по почте до востребования, несла его в руке, чтобы чувствовать тепло это, любовь его – сквозь конверт. Она несла его, не открывая, пока не садилась на лавочку, скрытую в густой тени разросшейся сирени. Тогда она жадно, дрожащими руками обрывала край и начинала читать – так же жадно, впитывая в себя каждое слово, фразу и – его любовь…

– Мальчик мой любимый… – подумала она опять, погладила эту стопку писем и, разложив их перед собой, погладила каждое. – И опять на ведерко это посмотрела, на белые ромашки, поцарапанные когда-то давно совочком дочери. Разве можно чистые эти, святые для нее, дорогие ей письма – в ведерко это положить… Разве можно их уничтожить?!

Нет, не готова она была это сделать.

Не могла она этого сделать.

Пока не могла.

И, застыв над письмами этими, словно окаменев на мгновение, подумала она неуверенно: «Может, все же не делать этого?.. Как я буду без них?..»

«А как я с ними буду?» – тут же родился в ней вопрос. И она застонала в голос, так мучительно ей давалось это решение. И сама себе сказала:

– Это надо сделать… Надо!

И опять головой покачала – не сейчас…

Это случилось однажды утром. Случилось как-то неожиданно.

Она посмотрела на себя в зеркало – и ей захотелось тут же отвести глаза – не смотреть на себя. И она отвернулась, ушла вглубь комнаты – и оттуда посмотрела на себя снова, посмотрела осторожно, словно боялась увидеть себя, и – изучающе: как она выглядит вот так, издалека?

В комнате царил полумрак, и вдали от зеркала она показалась себе иной – лучше? моложе? И она подумала нервно: «Вот бы и другие меня видели так – в темноте и не подходя близко…»

И плакать захотелось ей от этих слов.

Это случилось внезапно, неожиданно для нее самой – и странной ей казалась эта внезапность, ведь ждала она этого и боялась давно…

Давно уже придирчиво рассматривала себя в зеркало, находя все новые и новые морщинки. Давно чувствовала, нервно прикасаясь к векам, шее, что кожа на них становится другой – вялой, не молодой.

Она была еще молодая женщина – так она сама себе говорила, уже не веря в это. И после развода с мужем одиночество ее не пугало: ей всегда казалось, что у нее все еще впереди. Какие наши годы! – говорила она подругам, обсуждая свою и их личную жизнь, перспективы будущих отношений. Старость, старение – эти слова были еще не про нее, по крайней мере так ей хотелось думать. Но признаки увядания она находила каждый день, все еще успокаивая себя: мол, это оттого, что плохо спала, что много воды выпила на ночь, что перенервничала на работе. Но как бы ни хотела она замечать в себе признаки подкрадывающейся старости, – утренняя эта встреча с собой, немолодой, увядающей женщиной, ее потрясла. И, может быть, она бы пережила ее более спокойно, с принятием, не зайди в комнату Иришка.

Она, шестнадцатилетняя девочка, влетела к ней комнату, как всегда вихрем, с ходу чмокнула ее в щеку и начала что-то говорить – о сегодняшнем дне, о том, что в кино вечером пойдет, – но Светлана Иришку не слышала. Она – смотрела. Смотрела на дочь в отражении зеркала – молодую, с упругой загорелой кожей, со свежим лицом, горящими глазами, с высокой грудью и плоским животом. Молодую, красивую, полную жизни девушку.

И рядом, в отражении зеркала, – на себя, так заметно стареющую…

Именно тогда, когда она так ревностно и даже с неприкрытой завистью, смотрела на молодую свою дочь – в их жизни и появился Дима.

Он пришел к ним однажды вечером вместе с Иришкиным знакомым. И, видя, как дочь кокетничает с Димой и громко хохочет, Светлана испытала раздражение. Раскрепощенность дочери, красота этого молодого, полного сил – уже не доступного ей парня – раздражали ее. И когда дочь, вернувшись после прогулки с Димой, весь вечер щебетала о том, что говорил Дима, что делал Дима, – она прервала ее – резко, как давно не делала:

– Хватит болтать! Лучше бы к экзаменам готовилась!..

Сказала, словно в дочери врага, соперницу увидела, – и сама своей интонации удивилась. И понимала: неправильно это – но именно такие чувства она испытала: ревность к собственной дочери, зависть к ее молодости, к тому, что легко может она молодых мужчин к себе привлекать – а ей, Светлане, это было уже не под силу.

Наверное, именно потому, что мальчик этот (так она его сначала восприняла), для нее, Светланы, был недоступным, запретным, – и стал он так притягателен. Странное чувство испытывала она каждый раз, когда появлялся он в их доме с друзьями дочери: безумно тянуло ее к нему и одновременно ощущала она тщетность всего этого.

«Мой поезд ушел», – каждый раз проносилось в ее голове, когда она видела его. И каждый раз – страстно желала она приблизиться к нему, получить его – как последний шанс, «последний поцелуй после жаркого лета», как сама с горькой иронией думала.

Так, видно, и было предопределено, что мальчику этому (на самом деле взрослому парню, которому минуло двадцать три года) – действительно нужно было стать для нее этим «последним поцелуем». Потому что как-то так получилось, что он – возможно, неосознанно чувствуя ее интерес, ее желание быть ближе к нему, – сам стал к ней стремиться. И все чаще они замирали, встречаясь взглядами, и что-то тайное, во что она отказывалась верить, – стало зарождаться между ними. И однажды она узнала, что это не ее выдумки, не иллюзия – он действительно проявлял интерес к ней – зрелой, взрослой женщине, отношения с которой были для него первыми в его жизни.

И так случилось, что ее «последний» шанс – заинтересовать собой молодого интересного мужчину и его «первый» – познать взрослую женщину, – соединились. И однажды, когда они вышли вместе из ее дома, она – чтобы зайти в магазин за хлебом, он – чтобы идти домой, – они остались вдруг наедине, без Иришки и ее друзей. И то, что тайно существовало между ними, – проявилось. Он просто остановился, взял ее за плечи, развернул к себе и поцеловал. И сделал все это очень по-мужски, по-взрослому. И этот его поступок, и их сумасшедший, жадный поцелуй – как будто пусковой механизм в них включили. И после этого – понеслось… Так начался их роман – тайный, бурный, полный страсти, на пике сильных чувств, таких, которые бывают только когда зрелая женщина проживает свою последнюю любовь, а молодой мужчина – свою первую, взрослую.

И все это было так необыкновенно страстно, и прекрасно, и хорошо – если бы только не дочь ее, Иришка. Она тоже была увлечена этим взрослым парнем. О нем щебетала она, возвращаясь с очередной молодежной тусовки, где они пересекались. О нем фантазировала вслух, не стесняясь матери. Для него наряжалась, собираясь в гости к подруге, где ожидала его встретить. И что больше всего угнетало Светлану – дочь говорила об этом открыто, по-детски доверчиво. И какой же подлой, жестокой предательницей чувствовала себя в такие моменты Светлана. И говорила она себе суетливо:

– Все, все, надо заканчивать все это… Все – так больше нельзя!..

Но… Любить его. Любить его всего – улыбку, уголки глаз, сильные руки, его запах – стало смыслом, главной целью ее жизни, словно она только сейчас поняла: как это – любить мужчину. Потому что любила его – как последний раз. И они продолжали тайно встречаться, и любовь к нему не прекращалась, а только усиливалась от осознания ее временности, того – что ее нужно закончить, оборвать. И она любила – понимая, что нельзя любить, потому что этим парнем увлечена дочь. И, даже понимание, что дочь не любила его – она была слишком молода, чтобы любить так, как любила она, Светлана, – не помогало, не разрешало отдаться любви.

И она сотни раз принимала решение остановить, прекратить эти встречи, и – не могла. Не могла остановиться, оторваться от него – потому что понимала, что это последний раз в ее жизни, последний раз. Она не могла отказаться от этой любви, понимая, что больше с ней такого не будет. Не будет такого мальчика. Не будет такой молодости рядом с ней. Это – действительно был «последний поцелуй после жаркого лета», которое закончилось. Закончилось ее женское лето – цветение, энергия, красота…