Великая Женская Любовь (сборник) - Страница 5

И подумала она впервые: любовь – это поток. Поток света, свежего воздуха, жизни. Ее любовь такой не была. И значит – не нужна ей такая любовь…

И подумала с легкой, даже не печальной, горечью: когда живешь, не замечая жизни, без любви, – любовь к мужчине становится как воздуха глоток… Но если ты живешь, любишь – день этот, дерево у окна, лист, падающий на подоконник, свою старенькую теплую кофточку, подругу, малышку ее, свою работу, коллег, свой дом, обои, поклеенные своими руками, любимую чашку, вкусный чай – любовь копится, накапливается, наполняет тебя всю – и ты уже полна, ты дышишь ею, ты выпускаешь ее, выбирая, кого осчастливить ею. И не соглашаешься на жалкий глоток, который тебе предлагают…

И подумала, что она больше не согласна урывками дышать запахом жизни другого человека. Перед ней – вся жизнь, в многообразии ее запахов. Ей есть чем дышать…

И в мыслях этих шла она домой и дышала, дышала, дышала, ощутив вдруг – как дышит она жизнью, любовью к ней, ощутив, что все пространство, в котором живет она, – уже проникнуто, наполнено ею. Ощутив, что каждый вдох ее – не воздуха, а любви глоток…

И такой живой и сильной себя почувствовала, как никогда.

«Да будет так!» – подумала она и еще раз глубоко вдохнула…

– Я тоскую по нему, Катя, – проговорила мать и посмотрела на нее таким взглядом, в котором вся эта тоска рвалась наружу.

– Я тоскую по нему… Я не могу жить без него. Я без него – как потерянная, как будто не стало чего-то во мне важного, без чего жить – не нужно…

Она произнесла эти слова тихо, глухо, но дочери показалось, что прозвучали они громко, грозно.

– Ну ты чего, мам? Ну что ты в самом деле? Жить нужно независимо от того – рядом он или не рядом… Он там, высоко, над тобой – за тобой наблюдает, тебя любит, хочет, чтобы ты тут, без него, счастливая была… – дочь произнесла это с интонацией, которой с детьми говорят, успокаивая их. И хоть говорила она это уже не в первый раз, мать, как ребенок, несогласно качнув головой, сказала упрямо:

– Он мне здесь нужен. Я хочу, чтобы он был… Чтобы – как раньше…

– Ну ты точно как дитя! – всплеснула руками дочь. – Ты можешь этого хотеть сколько угодно, но его нет, мам… Его тут нет и не будет, и пора к этому привыкнуть и жить дальше…

Она замолчала, просто не зная, что еще сказать.

– Я утром в чайник хотела воды набрать, а воды в ведре нет – ну я ему и крикнула: «Миш, воды принеси…» И, знаешь, не сразу и поняла, что кричу-то ему, которого уже нет… Но всегда он воду приносил, меня ругал, если сама несла – ведро с водой тяжелое… Вот я по привычке и попросила… Ты знаешь, дочь, как странно это понимать – только сейчас, когда человек ушел, навсегда ушел, – как много он значил для меня, как много он делал, как от всего оберегал… Я теперь будто прозрела: начала видеть то, что раньше не видела… Нож тупой поточить надо – я поворачиваюсь, чтобы ему отдать. Штору поправить надо – я табурет ставлю, чтобы ему удобно было достать. Трава вон по всему огороду полезла – думаю, Миша прополет, у него это хорошо получается. Ветка у березы за двором сломалась – Миша отпилит… А выходит – и не отпилит он, и не прополет… Теперь – все я, сама…

– Мам, ну ты не переживай, я тебе помогу, Андрея пришлю, он чего надо отпилит, мужик ведь, какой-никакой, – сказала она с грустной усмешкой, – не чета твоему Михаилу Васильевичу, но все ж…

– Нет, детка, ты пойми, – не это грустно или страшно, что одна я осталась и все теперь на мои плечи ложится. Страшно мне, и грустно, и стыдно, что – вот ушел человек, навсегда ушел, и только сейчас я понимать начала, кем он для меня был, сколько делал, как меня любил, как обо мне заботился…

– Ну, то, что он тебя любил и заботился о тебе, – это всем было известно. Хороший он был мужчина, всем мужикам мужик. И к тебе относился очень хорошо.

– То-то и оно, Катя, что и любил он меня, и заботился обо мне, и относился хорошо, и тяжелое носить не давал, и сумки из рук вырывал, и укутывал меня одеялом, когда я спать ложилась. И… – она заплакала, громко, навзрыд, и, плача, продолжала с отчаянием: – И я все это видела, и понимала, и принимала как данность, и не ценила, слышишь, Катя – не ценила… А теперь – ценю, каждый день вижу, ценю и ужасаюсь тому – как не ценила, как в ответ – не любила, как не успела любить – и уже никогда не отлюблю. Никогда! Никогда! – сказала она отчаянно и головой замотала, опять плача навзрыд.

И дочь – молчала, сидя рядом. Молча смотрела, как мать плачет, не в силах ей помочь. Потом тихо, осторожно по голове ее погладила:

– Мам, ну мам… Ну не убивайся ты так… Ну что ты напридумывала: не любила, не успела… Любила ты его, мы же знали. Это же видно было, как вы друг друга любили. Не зря же все за вас так радовались, что у вас, уже зрелых людей, – такая любовь. А я как радовалась, когда ты Михаила Васильевича встретила, – говорила она опять ободряюще, как с детьми говорят, когда успокоить их хотят. – Ты семь лет после смерти папы одна жила… А тут – такой человек хороший встретился, тебя полюбил, ты его полюбила. Ведь все у вас было хорошо…

– Хорошо, да нехорошо – вот как оказалось, дочка. Только сейчас я это поняла… – Она помолчала и добавила, уже спокойнее: – Я папу твоего очень любила, только знаешь, он человек был сложный, холодный, весь в работе, без всяких, как он говорил, телячьих нежностей.

Дочь понимающе кивнула – на себе она ощутила отцовскую сдержанность.

– А Миша когда появился – этим меня и покорил: отношением своим, заботой. Я, знаешь, с ним иногда себя маленькой девочкой чувствовала, как с папой, который тебя любит и защищает, и все за тебя решает, и бережет тебя, и холит, и любуется тобой, девочкой своей. Он так и звал меня, Миша, – «девочка моя»…

– Да, – улыбнулась дочь, – он так и говорил тебе: «Девочка моя – ты не замерзла? Девочка моя, тебе подушку под спинку подложить?..» – как маленькой. Он тебя действительно очень любил, а ты – его…

– Да в том-то все и дело, что нет! – почти закричала мать. – Я его любила, Катя, очень любила, но только сейчас понимаю – как мало я его любила! Только сейчас поздно уже понимать, что любовь – это не чувства, не эмоции, – это слова, взгляды, поступки, действия. Это – проявления, это – выпускание, это – отдавание! Любовь – это живое вещество, которое можно отчетливо увидеть, ощутить – как я от него чувствовала постоянно: через заботу его, через подушку эту, которая всегда вовремя появлялась, через чашку с водой, когда пить хотелось, через объятия его, прикосновения, на которые он был щедр, а я – скупа… Я – скупа была, Катя, – сейчас это понимаю. Я была жадной. Я ему любить себя позволяла и любовь его принимала как должное. А в ответ – капли любви ему давала, капли… Там – улыбнусь, там – поглажу, там – «спасибо» скажу. Не то что он… – произнесла она горько. – Он – любил. А я – полюбливала…

Дочь молчала, потрясенная всей материнской речью. А мать сказала неожиданно:

– Ты, детка, иди – и люби своего мужа!.. Вот сейчас – иди и люби! Люби такого, какой есть. Иди и люби, сейчас, пока живой он. Иди и люби – пока не поздно…

Сказала – и пошла на кухню, резко прервав разговор.

И дочь, постояв мгновение, сумку взяла, в зеркало глянула на лицо свое растерянное. Крикнула слабо:

– Мам, ну я пошла… – и, почувствовав, что не надо ей ждать ответа, пошла домой.

Весь путь до дома фраза эта: «Иди и люби…» звучала в ней.

– Иди и люби… – отдавалось в ней стуком собственных шагов.

– Иди и люби… – слышала она в ритме движения электрички.

– Иди и люби… Иди и люби… – отсчитывала она ступеньки, поднимаясь к себе домой.

И только когда она зашла в дом, попала в привычную атмосферу, слова эти ушли, уступив место другим мыслям – как страдает мама оттого, что исчез из ее жизни Михаил Васильевич. И ее от этого уберечь хочет, чтобы не сожалела она, что опоздала, что не отлюбила…

Но разве к ней это относится? Разве относится это к их отношениям?