Великая Женская Любовь (сборник) - Страница 10

И когда наступил сентябрь и он уехал – продолжать учебу в другом городе, она, несмотря на боль, трагедию расставания с ним – все же испытала облегчение. Но – ненадолго. Потому что начались их письма друг другу…

Письма – от которых внутри будто загорался огонь, от которых сердце начинало биться быстрее. Письма, которые были полны любви. Его любви – которой он наполнял строчки, и ее любви – которой она отвечала ему. И ей казалось, что пакет с этими письмами, который становился толще, плотнее, – был горячим даже на ощупь. И она носила их с собой, просто не зная, где прятать, и не желая их оставлять в доме, где их могла найти Иришка. Потому что – письма эти – тоже были ее предательством, грехом. И она носила их с собой. Как и грех – в себе.

Прошло полгода, и однажды она почувствовала, что надо отпускать своего мальчика, отпускать во взрослую жизнь, и самой – возвращаться в свою жизнь, в жизнь мамы. Дочь оживилась, ожидая приезда Димы на каникулы, и Светлана с ужасом думала: что будет теперь, когда он вернется и это предательство, грех – опять станет явным? И поняла: если ей трудно носить и прятать даже пачку писем, чувствуя себя при этом виноватой, плохой, – как трудно ей будет прятать их встречи, их отношения.

И почувствовала, что это выше ее сил. Что все это действительно нужно прекратить. И хоть решение это далось ей нелегко, она приняла его. И в длинном, полном чувств, любви и сожаления письме она объяснила ему все, написала обо всем так страстно, так взволнованно – как не может больше врать и скрывать их отношения от дочери и быть подлой, – и он с ее решением согласился.

И когда все было завершено, она подумала, что закончился самый прекрасный и самый тяжелый период ее жизни. Можно больше ничего не скрывать и не предавать свою дочь, можно быть с ней открытой, можно быть той любящей мамой, которой она была раньше. И только после этого подумала: «А что же мне делать с этими письмами?»

Письма были реальным свидетельством ее греха, предательства – ее любви. Она не могла их оставить:

сделать это – значит оставить все эти воспоминания, эту боль. А значит – продолжать предавать дочь. Письма нужно было уничтожить – это она понимала. Но сделать не могла.

Уничтожить его письма?! Письма, каждое из которых она перечитывала сотни раз, от которых так билось сердце и шумело в висках?! Это огромное количество нежности, страсти, эти слова, эти чувства – и уничтожить? Нет!

И она откладывала это решение, оправдываясь перед собой, что еще не время, что еще пусть пока полежат. И спрятала их далеко, глубоко, чтобы дочь не нашла. А сама мучилась, что свидетельство ее подлости и греха перед дочерью – остается в их доме.

Так было до того дня, когда они с Иришкой затеяли небольшую перестановку в комнате. И она судорожно думала: куда убрать пакет с письмами, чтобы дочь его не нашла. И это ощущение, уже знакомое и такое неприятное – собственной нечестности, нечистоты – подвигло ее к окончательному решению. Этому действительно надо положить конец. Письма надо просто уничтожить. И она решила сделать это – сжечь их, чтобы они не попали в руки никому. И в воскресенье она отправила дочь на дачу, объяснив, что ей надо закончить одно важное дело, после чего она тоже к ней приедет. А сама приступила к этой окончательной, заключительной операции по завершению ее последней любви…

…Она сидела на полу, рядом с детским ведерком дочери, смотрела на разложенные у ведерка письма и понимала: нет, она не готова их уничтожить. Не может она этого сделать.

Она поднималась, складывала письма в пакет, прятала его глубоко на дно сумки, подходила к дверям квартиры и понимала: ну не может с ними выйти, не может все это продолжать дальше. И возвращалась в комнату, садилась на пол, доставала письма, смотрела на них и думала: что же ей с ними делать? Уничтожить их не было сил. И тогда она решила:

– Я просто выброшу их. Выброшу и поставлю на этом точку.

Но тут же представила, как эти выброшенные письма где-то на свалке читают грязные, оборванные бомжи…

И она опять укладывала их в пакет, прятала на верхней полке шкафа, говоря себе:

– Пусть еще полежат, я потом…

И понимала: она просто больше не может быть нечестной перед дочерью! Пока эти письма существуют – она будет возвращаться к ним, вчитываться в эти строчки, вдыхать их запах. И он будет все время стоять между ними… И мука и предательство продолжатся.

Сколько раз она пыталась выйти из квартиры, полная решимости выбросить письма? Много. Много раз она поднималась – и возвращалась. И подумала: «Дело не в письмах, не от них я не могу отказаться. Я не могу отказаться от любви, потому и письма эти – плод их любви – не хочу отпускать, как не хочу отпускать любовь».

И она спросила себя:

– Что делать мне с этой любовью, которая закончилась?

И вдруг поняла, что ей надо просто признать, надо смириться с тем, что любовь закончилась. И сказать себе: «Я становлюсь мамой. Я возвращаюсь к дочери…»

И она посмотрела на письма, в последний раз – прощаясь с ними, трогая, гладя их конверты, вспоминая, что было в них.

Вот в этом – он сказал ей:

«Я такой женщины, как ты, никогда не встречал и никогда не встречу. Ты – единственная…»

А она потом в ответном письме писала грустно – что молодой он еще мальчик и что женщин еще всяких встретит. А он потом сердился, целое письмо ей написал о том, что она – единственная…

В этом письме – она погладила его, вспоминая об этом, – писал он об их ночи и как после этой ночи спать не мог без нее, все во сне ее искал.

А в этом письме были мечты его: «А давай рванем вдвоем на недельку в отпуск, я буду любить тебя на песке, в море…» И она, читая эти строки, и хотела, чтобы любил он ее везде, всю жизнь, и знала – не будет этого. Этого никогда не будет. Потому что есть Иришка.

И воспоминание это как будто каплей было, которое чашу весов тронуло. И решение пришло – единственно верное, потому что есть Ириша, дочка, и честность перед ней – главное.

И она спокойно, нежно – как самое дорогое – письма эти погладила. А потом самое первое открыла, листочек читаный-перечитаный достала и скомкала его – осторожно, словно боялась ему больно сделать, но сделала больно только себе – от пролома его каждого и, мертвея внутри от того, что делает, спичку зажгла и к уголку поднесла. И он вспыхнул – ярко, внезапно, так что ей пришлось пальцы разжать, и листок этот горящий упал на дно ведерка и стал исчезать на ее глазах – только кусочки строчек мелькали, сгорая. И лежала на дне ведерка уже – кучка играющего огнем пепла…

И она уже решительнее второе письмо достала, тоже смяла его, чтобы лучше горело, подожгла и, уже не глядя на него, – в ведерко опустила. И быстро – третий конверт открыла, затем – четвертый…

Костерок горел, сгорал на ее глазах.

Вся любовь ее сгорала.

И его любовь – тоже.

И минуту спустя уже лежала на дне кучка пепла – все, что от любви ее осталось.

И внутри нее была пустота, как будто вычерпали ее сейчас всю – до донышка.

И был – покой. Удивительное вдруг чувство ощутила она.

Покой. Покой. Покой.

Все, что тревожило ее эти полгода, все ее терзания, муки совести, надежды и ожидания, горечь осознания, что никогда они не могут быть вместе, чувство вины перед дочерью – испарилось. Все это исчезло, как исчезли эти письма. Остался только покой.

Тихо было в ее душе.

И – удивительно хорошо.

Как будто очнулась она ото сна, словно попала в другую реальность, в которой есть спокойствие, мир, чистая жизнь. В которой есть Ириша, ее детка, доченька.

Давно Светлана так не думала об Иришке – терзаемая чувством вины и голосом совести. И теперь, подумав, привычно улыбнулась и заплакала. И плакала светло, повторяя:

– Спасибо! Спасибо! Спасибо!

А кому спасибо? За что – спасибо?

Ему ли – за любовь его детскую?

Ей ли – за смелость завершить любовь эту, позднюю, чистую и – не чистую?..