Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина - Страница 16
Первоприс[утствующий]. Да, если вы говорите голословно.
Мышкин. Я хотел указать еще на то, что во время моего содержания под стражей мне не было позволено ни разу повидаться с матерью…
Первоприс[утствующий]. Это опять такой предмет, который суд не может здесь проверить…
Мышкин. Но я обращался об этом с письменною просьбою…
Первоприс[утствующий]. Только не в суд. Следовательно, суд этого не может проверить.
Мышкин. Да позвольте, в таком случае, если могут пытать, могут делать что угодно, и мы не можем заявить об этом на суде…
Первоприс[утствующий]. Потому что всякое заявление должно быть подтверждено известными фактами или данными…
Мышкин. Тогда стоит только спросить у прокурора бумагу, в которой заявлялась просьба о свидании с матерью, и из нее будет видно, что он не разрешил этого свидания…
Первоприс[утствующий]. Это предмет, не подлежащий обсуждению суда…
Мышкин. То есть и пытки.
Первоприс[утствующий]. Не подлежат обсуждению суда…
Мышкин. Пытки, допущенные на предварительном следствии, не подлежат…
Первоприс[утствующий]. Действия прокурора не подлежат рассмотрению суда. Он имеет свое начальство…
Мышкин. Но если бы меня пытали прежде, то это имело бы влияние на показания, данные на предварительном следствии, а эти показания имеют влияние на то представление, которое составил себе суд обо мне.
Первоприс[утствующий]. Вы не можете знать, какое представление составил себе суд…
Мышкин. Я думаю, что он составляет его из тех документов, которые у него пред глазами, а эти документы выпытываются и вымучиваются. Следовательно, можно сказать, что пытки, употребляемые обыкновенно жандармами и прокурором, имеют влияние на то представление, которое составляет о нас суд. Вот почему, я полагаю, что имею право сказать, и думаю, что общество должно знать, как обращаются с политическими преступниками, т. е. хуже, чем турки с христианами…
Первоприс[утствующий]. Что же, вы можете сказать, что вас пытали, вынуждали ваши показания?..
Мышкин. Да. Заковка в кандалы производилась специально с целью вынудить показание…
Первоприс[утствующий]. Вы давали показание относительно своей виновности?
Мышкин. Давал.
Первоприс[утствующий]. Чем же вы можете подтвердить, что вас пытали?
Мышкин. Относительно заковки в кандалы есть протокол. Затем у меня было много заявлений по поводу принятых против меня мер, но все они хранятся под сукном. Кроме того, против меня употреблена еще другая пытка, более существенная, чем заковка в кандалы. Кандалы – это еще пустяки. Она состояла в том, что со специальной целью вынудить от меня желаемое жандармами показание я в течение нескольких месяцев был лишен возможности пользоваться какими-либо книгами, даже книгами религиозного содержания, даже Евангелием…
Первоприс[утствующий]. Это вы говорите о дознании?
Мышкин. Да.
Первоприс[утствующий]. Это не подлежит нашему обсуждению.
Мышкин. Если употребляются на дознании такие меры, то где же искать правды? Какой правды! Я правды не буду даже искать, но, по крайней мере, я желал бы, чтобы общество-то знало, какие меры принимаются…
Первоприс[утствующий]. Я не могу дозволить вам говорить об этом…
Мышкин. Сидеть в одиночном заключении, в четырех стенах и при этом не иметь никакой книги – да это хуже всякой пытки. Вот этим и объясняется то громадное число случаев смертности и сумасшествия, которые обнаружились по этому делу. Многие из товарищей моих уже сошли в могилу и не дождались суда…
Первоприс[утствующий]. Если они не дождались суда…
Мышкин. Именно вследствие этой пытки, а вы ценой той каторги, которая меня ожидает, каторги очень продолжительной, не даете права сказать, несколько слов об этом крайнем беззаконии, которому я подвергался…
Первоприс[утствующий]. Вы продолжаете неприлично…
Мышкин. Я не совсем кончил, позвольте мне докончить…
Первоприс[утствующий]. В настоящее время это не относится к делу. Теперь мы производим судебное следствие…
Мышкин. Значит, мне не позволяется…
Первоприс[утствующий]. Вы прерываете ход следствия…
Мышкин. Вот и вы точно так же не позволили мне возразить на общий вывод прокурора. Тогда я считаю себя обязанным сделать последнее заявление. Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное…
При словах «пустая комедия» [первоприсутствующий сенатор] Петере закричал: – Уведите его…
Жандармский офицер бросился на Мышкина, но подсудимый Рабинович, загородив собою дорогу и придерживая дверцу, ведущую на «голгофу», не пускал офицера; последний после нескольких усилий оттолкнул Рабиновича и другого подсудимого, Стопане, старавшегося также остановить его, и обхвативши одною рукою самого Мышкина, чтобы вывести его, другою стал зажимать ему рот. Последнее, однако ж, не удалось: Мышкин продолжал все громче и громче начатую им фразу:
…более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества.
Когда Мышкин говорил это, на помощь офицеру бросились еще несколько жандармов, и завязалась борьба. Жандармы смяли Рабиновича, преграждавшего им дорогу, схватили Мышкина и вытащили его из залы. Подсудимый Стопане приблизился к решетке, отделяющей его от судей, и громко закричал:
– Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!
Жандарм схватил его за грудь, потом толкнул в шею, другие подхватили и потащили. То же последовало и с Рабиновичем. Эта сцена безобразного насилия вызвала громкие крики негодования со стороны подсудимых и публики. Публика инстинктивно вскочила со своих мест. Страшный шум заглушил конец фразы Мышкина. Вообще во время этой башибузукской расправы с подсудимыми в зале господствовало величайшее смятение. Несколько женщин из числа подсудимых и публики упали в обморок, с одной случился истерический припадок. Раздавались стоны, истерический хохот, крики:
– Боже мой, что это делают! Варвары! Бьют, колют подсудимых! Палачи, живодеры проклятые!
Защитники, приставы, публика, жандармы – все это задвигалось, заволновалось. Так как публика не обнаружила особой готовности очистить залу, то явилось множество полицейских, и под их напором публика была выпровождена из залы суда. Часть защитников старалась привести в чувство женщин, упавших в обморок. Рассказывают, что туда же сунулся жандармский офицер.
– Что вам нужно? – спрашивает его один из защитников.
– Может быть, понадобятся мои услуги?
– Уйдите, пожалуйста, разве вы не видите, что один ваш вид приводит людей в бешенство? – ответил адвокат.
Офицер махнул рукой и ушел, последовав умному совету. Во время расправы первоприсутствующего с подсудимыми прокурор и секретарь вскочили со своих мест и, видимо, смущенные оставались все время на ногах. Первоприсутствующий ушел и, растерявшись, позабыл объявить заседание закрытым. Пристав от его имени объявил заседание закрытым. Говорят, будто защитники возразили, что им нужно слышать это из уст самого председателя. Поэтому они были приглашены в особую комнату, где первоприсутствующий объявил им о закрытии заседания. Защитники требовали составления протокола о кулачной расправе, но первоприсутствующий не счел нужным удовлетворить их просьбу и даже упрекнул адвокатов в подстрекательстве. [Обер-прокурор Сената] Желеховский воскликнул по этому поводу: – Это чистая революция.