Ведьма по имени Любовь (СИ) - Страница 47

Жабоподобная гадина, доросшая до размеров свиньи, прыгнула мне на грудь. Я грохнулась навзничь. От шмаги остался кусочек не длиннее шариковой ручки. Я ткнула в скользкое жабье пузо, но сбоку выпрыгнуло щупальце и вырвало мое последнее оружие. Холодная перепончатая лапа грубо раздвинула мои ноги и …

Член омерзительной твари был горячим и твердым. Он вошел в меня легко, как нож в масло. Я сразу раскрылась в ответ, густо потекла, и всхлипнула:

— Витенька…

Жабья морда смялась в невыразимой гримасе. Гадина подпрыгнула, чуть не сломав мне позвоночник, и начала плеваться. Из смрадной пасти летели комья зеленой дряни. Все, во что попадала хоть капелька жуткой зелени, окутывалось рыжим дымом, ломалось, корчилось и затихало.

За полминуты мы остались вдвоем, посреди искалеченных недвижных демонов, на залитой кровью и слизью брусчатке, в облаках рыжего дыма.

— Что ты сказала? — слова выплыли из жабьей пасти, будто и не этот монстр их сказал, будто их случайно забыли там, на гнилом ядовитом языке…

— Я сказала, что ужасно по тебе соскучилась, Витька… Ты правда думал, что я тебя … там… не узнаю?

— Я… тебя… Не помню что дальше… Ты…. Кто? — Жабье тело стекло с меня горой студня, крылья чудовища вопросительно зависли в воздухе.

— Сейчас, подожди секундочку…

Чуть не плача от боли в позвоночнике и ноге, я доползла до газона. Встала и медленно, как инвалид, влезла в платье. Отряхнулась. Конечно, пятна слизи, грязи, крови кое-где есть, но в целом неплохо.

Я выпрямилась и пристально посмотрела на застывшую, как в столбняке, жабу.

— Виктор Александрович Шелков, согласны ли вы стать мужем Любови Андреевны Шеншиной?

В Некроэтели наступила полная тишина. Тоненький сквознячок колыхнул мои, потрепанные и прекрасные белые кружева, и я вдруг почувствовала себя счастливой. Просто и полностью счастливой, без обоснований и комментариев.

Крылья жабы медленно — медленно упали на мостовую. Взрыв рыжего дыма поглотил уродливую морду. А потом из дымного морока вышел Витя.

Его лицо стало неподвижной маской, глаза заледенели, из его пальцев торчали кривые когти, его кожа исходила паром как вода в проруби, но это был он!

— Куда мы? — он протянул дымящиеся руки. Я помнила каждый бугорок, каждый кусочек кожи, каждую волосинку….

— На остановку… Там автобус… и Варька…

Не спорю, я молодец, но все-таки, я не железная. Теперь он был тут. Пусть холодноглазым демоном, но тут. Он был тут. Я имела полное право упасть в обморок, и этим правом воспользовалась. В гаснущем сознании мелькнуло воспоминание о поляне мертвецов. Как они меня хватали, как я почти погибла, как в последний миг появился Витя. Враги сухими листьями разлетелись во все стороны, а жизнь вернулась. Сейчас случилось то же самое. Тенденция однако. Если именно это называется семейной жизнью, то я тысячу, нет, сто тысяч раз, согласна быть женой. И плевать мне на сопутствующие раны и страхи.

— На хрена ты напялил на нее штаны из змеиной кожи?! Натрут до крови где можно и где нельзя! Тебе нужна жена с мозолями на…

— На чем?

— А скалиться не обязательно, и дымом дышать — тоже! На причинном месте! На нежном бутоне любви! И ей эти дурацкие штаны не идут!

— Мне виднее, что моей жене идет, а что нет.

— Самодур! Исчадие Фасса!

— Феминистка! Ханжа в простынях, тля садовая!

— Что-о?

— Что слышала!

Я чуть приоткрыла глаза и простонала:

— Варька, Витька. Дорогие мои мертвецы, кончайте лаяться. Невозможно восстанавливать форму в таких условиях! Вернемся в мир живых, там хоть подеритесь! А сейчас не время. Нам еще через дурацкие пальмы непонятно как проходить….

Мои друзья послушно заткнулись. Но отдых увы, был недолгим.

— Тебе самой-то нравятся эти ужасные штаны? Они, к твоему сведению, сделаны из кожи ядовитых хищных змей. Ты в них на ящерицу похожа. — полушепотом шипела Варька, делая вид что страшно занята, управляет единорогом.

— Штаны защищают от стрел, в том числе — от кислотных. — Витька разговаривал как бы сам с собой, а так-то следил за ездовым ящером, на баб внимания, типа, не обращал.

Я впервые в жизни попала в такой дурдом! Светлая, праведная Варька и мрачный демон Виктор мирно сосуществовать не могли ни минуты. Ругаться начали еще на автобусной остановке в Фассе, я и в сознание не успела прийти. Их раздражало все вплоть до цвета глаз и формы жопы антагониста. Оба старательно бесили друг друга. Варька принципиально носила белые одежды (отлично зная, что Витька на белый цвет реагирует как бык — на красный). Виктор в отместку вырядился в доспехи натуралистично разрисованные сценами изуверских пыток. Второй день они пытались и меня одеть красиво и практично, но не могли! Передвигались мы на колеснице, запряженной сияющим белоснежным единорогом и двухголовым черным ящером. Встреча этих существ всегда означала бой насмерть. От драки монстров удерживали только железная воля и бронебойные чары хозяев. Сами хозяева препирались по любому поводу, и я вынуждена была принять неизбежное — командовать придется мне. Больше блин, некому.

От этого сосало под ложечкой, и по спине бегали стада мурашек. Отвечать за кого-то при выполнении такого дела я не пожелала бы и поручику Меркулову!

Нам предстояло вернуться в мир живых, оптом нарушив половину законов мироздания. Единственным местом, где границу (если очень повезет) можно пересечь, была Поляна Трех Пальм. Когда мои, бесконечно милые моему сердцу, покойники, рассказывали об этом странном месте, они даже ругаться прекратили. Мы сидели у костра.

- В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной…. — нараспев декламировала Варька.

Она чуть не плакала, каждое слово дышало скорбью, и все-таки я не удержалась.

— Варюш, погоди. Ты хотела рассказать про место, куда мы идем.

— Да, Люб.

— Но ты читаешь стих Лермонтова. Я его со со школы помню, сильно не нравился. Где Некроэтель, а где школа?

— Лермонтов сочинил «Три пальмы» по наитию свыше. Это описание нашей цели. Слушай и узнаешь.

…Хранимый под сенью зеленых листов

От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на Бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор…

Не прав твой, о Небо, святой приговор!»

И только замолкли — в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонков раздавались нестройные звуки,

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов,

Узорные полы походных шатров;

Их смуглые ручки порой подымали

И черные очи оттуда сверкали…

И стан худощавый к луке наклоня,

Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы поднимался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой:

И белой одежды красивые складки,

По плечам фариса вились в беспорядке;

И с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван.

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И гордо кивая махровой главою, Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро поит их студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети,

Изрублены были тела их потом,