Вечный Робинзон (СИ) - Страница 7

Кто-то из владеющих умами классиков сказал, что степень цивилизованности общества определяется отношением к женщине. Автор читаемой вами книги, желая быть логич­ным и традиционным, применяет дедукцию и заключает из вышеприведенного посыла, что о степени цивилизованности того общества, в кото­ром рос наш маленький герой, Никита, можно судить по отно­шению Никиты к женщине.

И отношение это выглядело противоречивым и много­слойным. Излишне говорить, что в возрасте одиннадцати лет, в котором мы теперь застаем его, физические отношения полов были ему давно известны в подробностях. Интересные надписи на стенах и колоннах парадного, сопровождаемые просвещающими рисунками, он прочитывал едва ли не раньше, чем научился читать, - а читать он начал в пять лет. Кроме того, были дома, на этажерке, кое какие медицинские пособия по акушерству, которые он просматривал во время одиноких своих досугов в пустой квартире. Так что, когда один из школьных его товарищей, второклассников, мама которого служила в клинике гинекологом, притащил в класс толстые книги с захватывающими и одновременно стыдными кар­тинками, они не были для него совсем уж внове. Но тогда, в возрасте восьми лет, эти всплески нездорового любопытства не занимали много места в душевной жизни. И не потому, что слаба была детская сексуальность (ошибочная мысль взрослых!), а потому что душа была слишком просторна. Зато теперь…

Если бы сексуально-озабоченная сторона его психики ныне могла получить отдельное от остальной души воплощение, мы бы увидели довольно безобразное, итифалличное и похотливое козлоногое существо, в котором многие, знающие пантеон древних, узнали бы сатира. Совсем недавно, Никита, пыта­ясь придать своим сексуальным фантазиям чувственную опору, научился мастурбировать. Имитируя ладонью влага­лище той особы, с которой он мысленно, сиречь в воображе­нии, совокуплялся, он почувствовал в какой-то момент на­растающий позыв мочеиспускания, который не в состоянии был удержать. Никита испугался, так как позоры недавнего прошлого ещё свежи были в его памяти, - сердце его бук­вально замерло, он протрезвел от своего фантазма, и потре­бовалось некоторое время, прежде чем он с облегчением и любопытством понял, что это было семяизвержение, и что из него излилась не моча, а так называемая в народе “малофья”. Надо сказать, что до этого момента кульминация полового акта как-то ускользала от его сознания. Вожделения его не шли далее запретных зрелищ, ласк и прикосновений к запретным час­тям обнажённого тела. И он стал вручную имитировать соитие скорее из умозрительных посылок, нежели из чувственного жела­ния, - просто исходя из знания физиологии полов, почерпнутого на улице. Тем не менее, открытие было сделано и вошло в жизнен­ный оборот, превративший Никиту в увлечённого мастурба­тора.

Он не преминул поделиться этим открытием со своим московским кузеном, ровесником ему, в семье которого гостил летом, сказавши таинственно, что научился “дрочить”, употребив нецензурное простонародное выражение, за незнанием дру­гих слов. Он также вызвался показать на практике, как из на­пряжённого члена истекает прозрачная ещё, незрелая молофья…

Стимулируемое тайным грехом Онана сексуальное любо­пытство Никиты теперь обострилось. Он завидовал своему младшему брату Ване, который, по следам Никиты, ходил с матерью в женский разряд городской бани, и пытался выве­дать у него, что он там видел, чтобы дать пищу своей фанта­зии. Но из Вани ничего нельзя было вытянуть, кроме неоп­ределённого: “сиси”, - и Никита с досадой отстал от него, думая с привычным скепсисом в отношении младшего брата: “что взять с дурака?”.

Ново-обретённая похотливость, которую Никита, разуме­ется, тщательно скрывал от взрослых, ставила его, иной раз, в неловкое положение. В то время одевались очень просто, и в южном городе дети уже изрядного возраста расхаживали по улицам в одних трусах. Никита, правда, из возраста тру­сов вышел: он ходил в дешёвом, синем, линялом спортив­ном трико. Будучи абсолютно бесформенным и, соответст­венно, пластичным, это трико не способно было скрыть ни­чего выпирающего, и бывало так, что вожделение, которое Никита вдруг начинал испытывать к какой-либо пригля­нувшейся ему особе, обнаруживало себя так явственно, что он вынужден был присаживаться на каком-нибудь попутном крылечке и пережидать, пока возбуждение спадет, и мотня трико примет нормальное обвислое положение. Вообще эта мужская плоть, свисающая между ногами, глубоко оскорб­ляла его эстетическое чувство. Он никак не мог счесть мужскую фигуру красивой из-за этого. С неприязнью смотрел он на обвисшую мотню, старался ее подтягивать и очень хотел бы, чтобы трико обтягивало его так же плотно и гладко, как оно обтягивало девочек.

Ему вообще казалось, что девочки устроены в этом от­ношении гораздо лучше, практичнее. В частности, когда в каких-либо мечтаниях ему случалось скакать на коне, в го­лову закрадывалась невольная всё портившая мысль о тех помехах, которые может причинить в верховой езде мотня, малейшие удары по которой - Никита знал это - исключи­тельно болезненны. И напротив, казалось ему, как идеально приспособлены для посадки в седле девочки, у которых от­сутствуют уязвимые члены внизу живота.

Девочки обладали и массой других достоинств, которые его неизменно привлекали; в целом они оставались для него существами высшими в сравнении с ним самим.

Что же до рассудочных понятий, касающихся женщины, то из чтения книг, из кинофильмов и других культурных ис­точников, в Никите уже подспудно выработалось убеждение в полном равноправии полов; в добровольности, и взаим­ной любви, как обязательных условиях брака. Во всяком случае, репродукция картины ” Неравный брак”, которую можно было увидеть в “Огоньке”, а также позднее и в “Родной речи”, встречала у него живейшее понимание и уча­стие.

Глава 6

“А Я - лишь части часть…” Плач по тирании.

Из радио-динамика в уши Илье перелилась погудка, ко­торая могла бы иллюстрировать пробуждение какого-нибудь неземного цветка на фантастической планете. И высокотех­ничный этот электронный звон произвёл во внутренностях Ильи неприятный зуд.

Автор спешит успокоить взволновавшегося читателя и сообщает, что досадившие Илье звуки были всего лишь по­зывными политического комментария; его, как говорят те­перь, “бэнглом”.

Желание тут же выключить радио уравновесилось атави­стической привычкой к наркотику политики, и Илья остался недвижим. (Прочтя слово “атавистический”, читатель может подумать, что автор перенес героя в какое-то эволюционно отдалённое будущее, и не будет столь уж неправ, так как для испытавшего духовное обновление Ильи, привычки Ильи ветхого, которого он совлекся, действительно были атави­стическими.) Раздражённый, досадливый голос в сердце его сетовал на искажение информации о событиях, говорил о том, что лучше вовсе не знать, чем знать так, что они моро­чат людей, вместо того, чтобы просвещать их, и т.д. Очевид­но, обладателю этого внутреннего голоса казалось, что ве­щающий по радио комментатор должен занимать объектив­ную, стороннюю позицию, опирающуюся на нечто, выходя­щее за рамки описываемых событий. И отсутствие такой по­зиции казалось ему отступлением, отклонением от должного, и это, по привычке к моральному обвинительст­ву (или, как говорили компетентные лица, “очернительству”), вызывало в Илье раздражение.

На этот раз, против прошлого, Илья, правда, почувство­вал себя почти отдельным от этого раздражённого негодующего голоса, так же, как и от морального требования, которое этот голос предъ­являл к говорившему по радио; требования, похожего на то, какое ребёнок предъявляет родителю, когда хочет, чтобы тот был именно таким, а не другим. Илья вдруг ясно и, главное, спо­койно увидел, что доносящееся по радио есть активность по­люса, притягивающего и ориентирующего намагниченные частицы; полюса, неотделимого от своего антипода - такого же полюса с противоположенным зарядом. В этот момент он впервые, наверное, ясно понял потаённый смысл стихов, ко­торые немедленно зазвучали в его голове: