Вечный колокол - Страница 26

– Куда отродье это девать? – спросил дружинник скорей у посадницы, чем у князя.

«Когда-нибудь этот мальчик поднесет тебе кубок с ядом, провозглашая здравицу». Мороз пробежал по коже, Волот поднялся и вышел вперед. А если все это ложь? Неужели бывают на свете такие чудовищные предательства? Что-то подсказывало ему, что бывают предательства и еще более чудовищные, только верить в это не хотелось.

– Успокойся, отрок, – изрек князь повелительно и бесстрастно, – тебе не причинят вреда.

И тут мальчишка залопотал по-своему: горячо, быстро, выплевывая слова вместе с каплями слюны. Его черные глаза жгли лицо Волота, и оскаленные зубы щелкали, как у волчонка.

– Что он говорит? – князь беспомощно оглянулся к Мариборе, но ответил ему дружинник.

– Он говорит, что никого не боится. Что отомстит за отца и братьев. Он не верил, что все гяуры – псы и предатели, но теперь в этом убедился. И его отец убедился тоже, только слишком поздно.

– Скажи, что я спас ему жизнь, – кивнул Волот дружиннику, и тот перевел его слова.

Татарчонок набычился и выплюнул короткую фразу. Дружинник поморщился и усмехнулся.

– Ну? – нетерпеливо спросил князь, – что он ответил?

– Ты очень хочешь это знать? – усмехнулся дружинник еще раз, – он сказал, куда ты можешь засунуть это спасение.

– Маленький герой, – вдруг произнесла Марибора с восхищением, и гнев, вспыхнувший было в груди Волота, улегся, уступив место удивлению, – он один, он окружен врагами, но он не сдается и не просит пощады. Он не принял дара из рук врага. Он достойный сын своего народа.

– Когда он вырастет, он станет нашим врагом, – пробормотал дружинник, – он станет убивать русичей!

– Его отец был мирным торговцем, – посадница вскинула голову, – его отец никого не убивал. Он, насколько я поняла из речи мальчика, доверял русичам. И как мы ответили на это доверие?

– Но новгородцы мстили за своего князя! Татары предали нас первыми! – не удержался Волот.

– Неважно, кто предал первым. Важно то, что снежный ком ненависти и предательства покатился с горы, и теперь, князь, ты его не остановишь.

А если гадание – ложь? Тогда получается… Волот взглянул на Марибору, и она словно прочитала его мысли.

– Неважно, князь. Мы начали, или они – теперь неважно. Смеян Тушич сейчас бьется за худой мир, который, как известно, лучше доброй ссоры.

– Они нас ненавидят и презирают! Они зовут нас гяурами! – слова вырвались сами, как попытка оправдаться перед самим собой.

– Можно жить, окруженными соседями, а можно – окруженными врагами. Соседи всегда презирают друг друга, и всегда видят соринку в чужом глазу, всегда дают обидные прозвища. Но соседи не травят друг другу колодцев и не бьют топором из-за угла.

– Но они… они первыми… отравили колодец…

А если все это – ложь? Если гадание – всего лишь отражение сна?

– Если они это сделали, мы должны быть мудрее их, – пожала плечами посадница.

– Почему? Почему именно мы должны быть мудрей? Почему мы не имеем права раз и навсегда покончить с ними?

– Спроси об этом у Белояра, князь. Он объяснит тебе лучше меня, что такое путь Правды. Но ты и сам можешь догадаться, что с нами станет, если мы начнем войну.

– Куда татарчонка-то? – не очень вежливо перебил дружинник.

– Отведи его к своим, – подумав, ответил Волот, – в думной палате сейчас казанское посольство, передай его послам. И скажи, что князь не воюет с детьми.

Тягучий звон вечного колокола слышался в каждом уголке Новгорода, и особенно далеко летел по льду Волхова. Млад не сомневался: каждый горожанин, услышав эти звуки, чувствовал примерно то же, что и он сам – сердце стучало чуть быстрей и громче, сами собой расправлялись плечи, и дышалось легче и глубже. И недаром со всех концов в сторону Торга бежали ремесленники и торговцы, боясь опоздать: каждый хотел занять место поближе к вечевой площади, чтоб слышать, о чем там будут говорить. И хотя по установленному порядку не все считались участниками веча – с некоторых пор вечевая площадь не могла вместить отцов всех проживающих в городе семейств – те, кому доверили в нем участвовать, ощущали за спиной могучую силу толпы новгородцев: попробуй, сделай что-то не так!

Новгород изъявлял свою волю: единогласную волю. И пока последний кожемяка не убедится в правильности выбранного пути, решение принято не будет. Звон вечного колокола на гриднице для каждого новгородца звучал как символ гордости, свободы и торжества Правды.

Млад отдавал себе отчет в том, что вечевые решения зависели не столько от воли каждого новгородца, сколько от умения краснобаев поворачивать эту волю в нужное русло. Но в глубине души теплилась наивная уверенность: до тех пор, пока звонит вечный колокол, Русью правит народ. Народ можно обмануть, но нельзя лишить права голоса, нельзя согнуть ему плечи и заставить, принудить, поработить: с ним можно только договориться.

На Великом мосту народу было немного: большинство переезжали или переходили Волхов по льду, и Млад остановился ближе к торговой стороне, надеясь высмотреть Белояра издали. Многие из проходящих мимо людей пристально всматривались ему в лицо и оглядывались: кто-то удивленно, кто-то одобрительно, кто-то с откровенной злостью. Сначала он не понимал, в чем дело, и даже осмотрел себя: может, что-то не так с его одеждой? Потом подумал, что дело в рыжем треухе, который издали бросается в глаза, и если бы не трескучий мороз, то он обязательно снял бы его и спрятал. Но его сомнения разрешили трое молодых парней, не побоявшихся спросить его напрямую, тот ли он волхв, что вчера на Городище не подписал грамоты. Млад кивнул и смутился: не стоило надевать этот дурацких треух, теперь весь Новгород узнает его в толпе.

– И что, гадание на самом деле вранье? – откровенно спросил один из них.

– Я не уверен в том, что я видел Правду, – ответил Млад.

– Я говорил, это Сова Осмолов воду мутит, посадником хочет быть! – плюнул второй, и они, посмотрев на Млада то ли с уважением, то ли с удовлетворением, направились к Ярославову дворищу.

Мимо время от времени проезжали боярские сани – расписные, полные одеял из собольего меха. На широкой степени,[8] пристроенной к гриднице, понемногу собирался Совет господ. Посадник, как ни странно, поднялся и сел на скамью вместе с женой, чем вызвал некоторый ропот в передних рядах, где сидели родовитые бояре: на вече женщин обычно не пускали. Разглядел Млад и Сову Осмолова – он сидел по правую руку от посадника, хотя на степени делать ему было нечего, в Совет господ он не входил.

Белояра все не было. Уже смолк колокол, сомкнулись ряды простолюдинов, окруживших вечевую площадь, участники веча заняли свои места: бояре – сидя в первых рядах, за ними житьи люди, потом купцы, потом немногочисленные, но пожилые и уважаемые ремесленники – всего не меньше тысячи человек. И тысячи четыре толпились вокруг, толкались и надеялись пробиться поближе к площади.

С моста Младу почти ничего не было слышно, впрочем, новгородцы еще шумели: даже шепот огромной толпы мог заглушить оратора, а уж ее ропот должен был вызывать если не страх, то, по крайней мере – уважение. Млад топтался на месте, надеясь согреть застывшие ноги, и не услышал, как со стороны Ильмень-озера раздался топот копыт: небольшой отряд дружинников сопровождал юного князя, приехавшего на вече верхом. Толпа расступилась, услышав призыв дружинника, ехавшего впереди, раздались приветственные возгласы: новгородцы любили юного князя, и Млада нисколько это не удивляло. Да, князь был очень молод, но одного взгляда на него хватало, чтоб понять – это достойный наследник Бориса.

А Белояра все не было. Может, волхв передумал говорить на вече? Не посмел взять на себя ответственность? Он ведь колебался…

Князь взбежал на степень, поклонился новгородцам и сел на предназначенную ему скамью; рядом ним на скамью чинно опустился тысяцкий, Ивор Черепанов. Млад хотел подойти поближе, но побоялся, что если Белояр опоздает, то просто не найдет его в толпе. В задних рядах он бы ничего не видел, но зато слышал бы, о чем говорят со степени, на мосту же он почти ничего не слышал, зато отлично видел и степень, и вече, и окружающую его толпу.