Вечность после... (СИ) - Страница 33

В сети я такого не видела, и ноготь, кажется, разодрал плёнку, называемую кожей. Слёзы скатываются градом, руки механически выдвигают ящики, наполненные косметикой, бижутерией, духами.

У меня нет ни одних французских духов. Даже колец не осталось, потому что Вейран забрал своё, когда уходил. И мне было плевать, я никогда его и не носила. Быть может, содрать его с моего пальца он бы и не посмел, а так… всё равно ведь без дела валялось, а он деньги потратил. Теперь ведь они ему нужны на другое или… новой жене вполне можно подарить и это.

В одном из ящиков аккуратно сложены аптечные тесты для определения беременности и дней овуляции. Календарь менструаций, заполненный от руки – они снова планируют.

И я кусаю ладонь.

Кусаю до боли, так, чтоб точно отпустило. Во рту вкус металла, и я вспоминаю, зачем пришла – ищу глазами дверь в их ванную и нахожу две двери.

Вхожу в первую и вижу красную плитку на стенах. На полках у зеркала женские принадлежности. Вхожу во вторую, и мне даже не нужно искать глазами крем для бритья или мужской одеколон – плитка на стенах чёрная. Яркий свет у зеркала, гранитная раковина, и на её бортике – его баночки и тюбики. Всего три – дорогой французский одеколон, крем для бритья, шариковый дезодорант, он всегда пользовался именно таким. В стакане – две зубные щётки. Может быть, он теперь утром чистит одной, а вечером другой? Может быть, они разной степени мягкости? Огромная кабинка душа, достаточно просторная, чтобы уместить троих. Мои глаза шарят по полкам, и я вижу то, что хочу видеть меньше всего – мужской шампунь и рядом женский. Мужской гель для душа и рядом женский.

И мои зубы впиваются в уже развороченное место прошлого укуса. Лурдес была не права: они живут жизнью нормальной счастливой пары, моются вместе, и не только - они планируют. Активно.

И я уже рвусь выходить, когда глаза вдруг замечают в углу плетёную корзину для белья, а в ней – его футболка и бельё, её шёлковая ночнушка и бельё. Они делали это прямо перед отъездом, и их горничная ещё не успела убрать.

Я долго сижу на их мягком персидском ковре и смотрю на чёрную реку, поблёскивающую чешуйками в лунном свете. Кусать ладони бесполезно – из глаз льётся без остановки. Нужно просто переждать, переболеть и потихоньку выбираться отсюда.

И я бы убралась, если бы не услышала шаги няни, спускающейся вниз. Это означает, что в детской никого кроме ребёнка больше нет.

Я не упускаю свой шанс: в два прыжка моя сумасшедшая сущность нависает над детской кроваткой.

Он такой крохотный, их сын…

Такой малыш…

И так сильно похож на Дамиена! Такие же волосы, нос, губы, красивые брови. У него и глазки, наверное, зелёные!

Моя рука в свете ночника кажется ещё более тощей, чем есть, и противно видеть, как она смеет коснуться маленькой пухлой ручки, сжатой в кулачок.

Моя грязная во всех смыслах рука. Женщина, переспавшая с собственным родным братом и наказанная за это. Существо, совершившее так много плохих поступков, что расплата выбила у него землю из-под ног. И теперь оно, проникнув в чужой дом, смотрит на чужое счастье своими завистливыми зарёванными глазами и думает, что лучше бы не рождалось совсем.

Я разглядываю ребёнка и понимаю, что как бы ни боролась – мне не выжить. Не вынести всего этого, не смириться, не научиться терпеть и подавлять боль, ненависть, злобу, отчаяние. Они жрут меня день за днём, выдирая из души куски. И я чувствую, как с каждым днём становлюсь всё более полой и бесполезной, чувствую, что ненавижу уже саму себя.

Я кладу ладонь на мягкий животик, обтянутый комфортной тканью полосатой кофточки. Глажу сына Дамиена по голове, ручкам, трогаю его милые бровки, и внезапно ощущаю облегчение – эмоции, сжимавшие тисками моё сердце, отпускают, давая вдохнуть свободно, без боли и злости. Без желания навредить, отомстить.

- Малыш… - шепчу ему, - ты такой хорошенький… Твой папа, наверное, так гордится тобой, так любит! Я бы тоже тебя любила, если бы ты только был моим! Ты скажи мне, если твоя мама обижает тебя, обязательно скажи! Ты, наверное, не знаешь, но я очень сильная и умею защищаться! Я и тебя смогу защитить, если тебе это нужно! Ты только скажи мне!

Наверное, моё воспалённое дыхание разбудило его. Наверное, мой шёпот был слишком громким, и теперь он смотрит мне прямо в глаза. Смотрит, не моргая. Я улыбаюсь ему самой искренней и самой счастливой своей улыбкой, потому что в это мгновение моя история словно делает откат назад, туда, где мне самой только год, где я - полноценное, любимое обоими родителями создание. Меня ещё никто не бросал, не усыновлял, не умирал, не обещал любить и заботиться до самой своей смерти, в этой вспышке сознания я абсолютно счастлива.

Он тянет ручки, и я протягиваю свои. Не понимаю, как ребёнок оказывается у меня на груди, и откуда я знаю, как правильно его держать, но мы будто всю жизнь знакомы, и он и должен вот также расслабленно засыпать на моём плече. Я пою и понятия не имею, откуда знаю слова колыбельной о маленькой звёздочке, мерцающей в ночном небе.

Мне хорошо, ему хорошо, нам обоим хорошо. Его глаза закрыты и мои закрываются тоже.

А открывшись, видят перед собой няню, эмоционально орущую адрес этого дома в трубку мобильного телефона.

Аккуратно кладу ребёнка в кроватку, и он во сне цепляется своими крохотными пальчиками за ткань моего свитера. Он не хочет меня отпускать, но мне нужно уходить, уносить ноги. Я не могу в камеру, мне нельзя. Я нездоровый человек, и тюрьма – последнее, что случится в моей бестолковой протухшей жизни.

Мне так хочется света. Так безумно хочется крохотный комочек своего собственного счастья, цепляющегося своими ручками за мои рукава, ищущего во мне защиты и любви.

Я бы любила его больше жизни. Больше себя, больше Дамиена. Я любила бы его так, как только мать может любить своё дитя.

Безмозглая нянька заперла меня в детской. Где Дамиен нашёл это тупое создание? Между безопасностью ребёнка и поимкой вора она выбрала второе? В какой степени кретинизма нужно находиться, чтобы такое сотворить?

Полиция приезжает через двадцать минут. За этот срок малыш мог погибнуть от рук маньяка двадцать раз. Бред. Просто бред в головах у этих людей.

Я узнаю, что такое ледяной металл на запястьях. Узнаю, как унизительно, когда тебя «бережно» тычут лбом в стену и так же «бережно» шарят по твоему телу.

Две ночи в камере кажутся мне чистилищем. Я не ем то, что мне приносят, потому что тошнота, кажется, забила горло навечно. У меня есть только одно желание: чтобы всё, что бы это ни было, поскорее закончилось.

На третьи сутки я вижу Дамиена. Именно вижу: судя по выражению его лица и манере открывать рот, он орёт на меня. Он в бешенстве. Но проблема в том, что я его не слышу. Я вообще ничего не слышу, да и вижу с трудом. Я ничего не чувствую.

Дамиен

Она не отвечает. Ни на один из вопросов, которые я только что проорал в её лицо. Оно странное. Серое и будто неживое. Любой нормальный человек, даже виртуозно владеющий собой, хоть как-нибудь, но отреагировал бы на крики. На упрёки. Да хотя бы элементарно на режущие слух звуки! Я ведь в ярости. И слова мои – не слова: я оскорблял её, назвал впервые в жизни дурой… Идиоткой ещё… Хотя не впервые, в детстве называл, и не только так, но потом – нет. Не было такого. Больше не было.

Я смотрю на её безмолвное лицо, она не реагирует. И только теперь замечаю, что передо мной не Ева, а только её тень. Она не похожа на себя - настолько худой не была даже в детстве.

У неё острижены волосы. Я только однажды видел Еву с короткими, и то, лишь издалека. Но на этот раз они выглядят так, будто едва-едва отрасли после бритья наголо…

Я не понимаю, почему не рассмотрел всего этого раньше, минуту или две назад?

В том месте, где раньше была талия, куда в юности я так любил класть свои руки, теперь ничего нет. Это не человеческий живот, нет… это нечто кукольное, неживое.