Вечное невозвращение - Страница 88

— Что ты такое говоришь?

Он снова рявкнул на всю улицу, и с тем же результатом. Стоящий рядом пенсионер схватился за сердце и попросил не орать так громко.

— Знаешь, почему она не оборачивается? — взволновано произнес Толик, не обращая внимания на пенсионера. — У нее лица нет!

— С чего ты взял?

— Точно говорю: у привидений нет лица, просто гладкая белая поверхность. Или страшная маска.

Я вспомнил свой недавний сон.

— Давай, догоним!

— Ну, уж нет! И не думай. Я же сказал: это полоса такая. Скоро пройдет, если не будешь делать лишних движений.

Тут подошел какой-то парень и стал с любопытством рассматривать комсомольские значки.

— Ну, иди, иди, как-нибудь увидимся, расскажешь, — Толик говорил так, будто мы живем рядом, или вместе работаем. А между тем мы не виделись шесть или восемь лет. И, может быть, никогда не увидимся. Но он уже повернулся к парню, и больше не обращал на меня внимания. Я потоптался немного на месте и двинулся назад, к метро. На набережную решил не идти, вдруг она меня там ждет.

Марина позвонила перед самым Новым годом, когда все мои переживания, связанные с ней, уже улеглись и потускнели. И сам ее образ стал смутным и едва различимым в моих воспоминаниях.

— Хочу поздравить тебя с наступающим. Пусть следующий год будет намного лучше, чем этот.

— Спасибо. Так мы и живем — все лучше и лучше с каждым годом. Представляешь, как плохо мы жили сорок лет назад!

— Конечно, плохо. Что там было хорошего?

— Юность, например. Первая любовь.

Она опять, как в прошлый раз, надолго замолчала.

— У меня не было любви. Ни первой, ни второй. У меня вообще ничего не было. Только работа — в институте и по дому, и редкие радости, вроде встреч с вами или посещения спектакля. И еще летом турпоход.

— Все так живут. Редко у кого была любовь. Чаще имитация. Распаляют себя, накручивают, а в глубине души пусто.

— Вот Эдик любил Веру.

— Да уж, он любил! Начитался Набокова и захотел иметь свою Лолиту. Сколько было Вере — пятнадцать?

— Валера из-за Риты бросил жену с двумя детьми.

— Какой Валера?

— Далин.

— Понятно. Ему нужно было в Москве прописаться.

— Ты очень критичен к своим друзьям.

— Вовсе нет. Каждый живет, как может.

— Был на даче? — как всегда без перехода спросила она.

— Был. Очень приятно прокатился.

— Рада, что тебе не в тягость. Ну и как там?

— Вроде все в порядке. Тебя видел.

— Меня? В каком смысле?

— Ты стояла во второй комнате в темноте и смотрела на меня.

— Глупости. Когда это было?

— Двадцать восьмого октября в семнадцать часов пятнадцать минут.

— Ты что, был там одну минуту?

— Одну. После того, как тебя увидел.

Она опять надолго замолчала, и только дыхание свидетельствовало о том, что она еще здесь.

— Знаешь, у меня такое чувство, что я была в конце октября на даче. Даже не знаю, сон это был или провал в памяти? Я как будто бы стояла перед буфетом, и никак не могла вспомнить, что я должна взять оттуда домой. И тут кто-то громко закричал на улице.

— Это я кричал.

— Что ты кричал.

— Хлеборобы Ставрополья! Шире развертывайте социалистическое соревнование!

— С тебя станется. Но это был не ты. Там звучали проклятия в мой адрес. Потом увидела себя уже в квартире, а в руках кузнецовский чайник. Тот самый, у которого ты разбил крышечку. А у тебя была любовь?

— У меня было три любви: в третьем классе, в пятом, и в девятом. И все три несчастные.

— Может быть, первого января, как раньше, соберемся? Я постараюсь договориться с Толиком, с Геной и с Ирой.

— Ира в Ярославль уехала.

— Жаль. И с Гензиком не получится, я совсем забыла. Он подстригся, ты, наверное, знаешь, сделал карьеру — стал каким-то иерархом. И уехал навсегда на Афон. Я от него в прошлом году две открытки получила.

— Значит, будем мы с Толей. Может быть, Далина тебе удастся уговорить.

— Было бы здорово. Обещаешь?

— Постараюсь. Изо всех сил.

Больше от нее не было звонков. Шел уже февраль, когда позвонил Далин, и сказал, что снова видел Марину, и опять издалека. Он стоял в отъезжающем вагоне метро, а она шла по перрону.

— Никуда не уехала, а просто сменила флэт.

— Точно была она?

— Она! В этом дурацком вязаном пальто! И кстати, она несколько раз уже звонила мне.

— Что говорит?

— Ничего не говорит. Я в шесть утра трубку не беру.

— Почему думаешь, что Марина?

— А кому еще в голову придет? Она и раньше звонила ни свет, ни заря! Сумасшедшая баба! Денег дашь?

— Нет.

— Ну ладно, старичок, би изи, пока я бизи, — грустным голосом сказал он и дал отбой.

Я услышал ее на следующий день, глубокой ночью, и голос был таким же хриплым, каким она звонила в первый раз после многолетнего перерыва.

— Ты что, опять простудилась?

— Вроде бы, но, кажется, не так сильно. Я часто простужаюсь в феврале, как ни стараюсь уберечься. Всегда жду февраля, ожидая простуды. А, переболев, жду весну. Раньше казалось, что с весной придет что-нибудь необыкновенно хорошее. Столько мечтала об этих днях неожиданного счастья, что моими мечтами можно одарить не одну тысячу человек. А теперь думаю — может быть, они не пропадут напрасно, а каким-то образом останутся в мире.

— Это, смотря какие мечты. А вообще мир потому такой хрупкий и ненадежный, что на треть состоит из несостоявшихся мечтаний и неосуществленный надежд.

— Мои мечты очень хорошие. Скромные и целомудренные. Так что я, наверное, останусь в мире после смерти.

— Может быть.

— И однажды ты вдруг почувствуешь мое присутствие рядом…

У меня вдруг, как тогда, на даче, пробежал по спине озноб.

…а это просто моя мечта задела тебя своим крылом. У тебя за дверью кто-то стоит.

— За какой дверью?

— За входной.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую. Может быть, это я сама стою? — Она засмеялась.

— Ты по сотовому говоришь?

— Что такое — сотовый?

— С тобой не соскучишься, — сказал я, и услышал короткие гудки в трубке.

На цыпочках подошел дверям, — глазка у меня не было, — и прислушался. За дверью явно кто-то был. Мне казалось, я слышу дыхание. Хотел крикнуть: “Кто там?”, но во рту так сильно пересохло, что язык не шевелился. И очень страшно было услышать голос Марины в ответ.

Я простоял так минут десять, потом также на цыпочках отошел, достал из холодильника бутылку водки, и, стараясь не производить ни малейшего звука, выпил полстакана. Больше всего я боялся, что раздастся звонок — я бы тогда, наверное, умер от разрыва сердца.

Через час удалось уснуть, но я часто просыпался, казалось, что сквозь сон все-таки слышу звонок. Долго лежал с колотящимся сердцем. Но в квартире было тихо, только урчал холодильник на кухне. И опять засыпал.

Утром, отдернув штору, зажмурился от яркого света: густой пеленой падал снег, такой густой, что не видно было дома напротив. Где-то там, подумалось, под этим липким, мокрым снегом, по этой каше на тротуаре ходит и ходит Марина, то ли живая, то ли ее привидение. Ходит и мечтает встретить старых друзей, звонит им из автомата, разговаривает, и снова ходит, и день и ночь, и в зиму и в лето. Ходит и ищет свое несостоявшееся счастье, свою несбывшуюся любовь. А может быть, ничего не ищет, а просто ходит по тем местам, где когда-то что-то случилось, запомнилось.

Она еще звонила мне несколько раз, все время в шесть часов утра, но я не брал трубку. А потом звонки прекратились — то ли ей надоело звонить, не получая ответа, то ли она ушла в те далекие сферы бытия, из которых невозможно позвонить.

Лесной царь

Колю привезли в деревню поздно вечером. Его укачало в машине, он заснул и сквозь сон слышал, как отец нес его в дом, как его раздевали, укутывали одеялом и как бабушка громким шепотом сетовала, что ребенок уснет голодным. Ночью Коля просыпался, видел в окно луну, задевавшую верхушки деревьев, но ничего не слышал — в доме было абсолютно тихо. Он чувствовал, как в нем начинает шевелиться страх, и поскорее засыпал снова.