Вечное невозвращение - Страница 13

Утенков рассказывал все это три или четыре раза, поэтому Макаров так хорошо тогда запомнил подробности и вот только сейчас вспомнил.

«А еще, — говорил Утенков, — всегда на том же градусе, на том же месте экрана, еле видимое мерцание. Это не звезда, это дюзы ведущего корабля, он идет в нескольких тысячах километров впереди. Два корабля, словно в связке, несутся в космосе — две жалкие живые песчинки в огромном грозном ледяном безмолвии». И он, Утенков, очень беспокоится: много лет как перестали поступать сигналы от ведущего, может быть, там уже нет никого в живых, и только автоматы поддерживают заданный курс?

— Знаешь, — сообщил он Макарову несколько дней спустя, — во мне все сильнее растет подозрение: никакого старта не было, мы всегда неслись так в бесконечном пространстве, все дальше уходили в эту пугающую бездну, и в прошлом ничего не было, кроме длительных вахт и длительного сна в анабиозе. И эта моя жизнь очень похожа на ту, она также не имеет ни конца, ни начала, рождение и смерть — только видимость. На самом деле все вокруг — бессмысленная и пугающая бесконечность.

То было время первых полетов в космос, время повального увлечения фантастикой, и Макаров почти серьезно отнесся тогда к фантазиям сокурсника, полагая, что тот просто пишет сценарий и делится с ним своими переживаниями по этому поводу.

Утенков иногда сам приходил к нему в комнату, садился на кровать, долго молчал, и когда Макаров спрашивал, как у него дела в космосе, он начинал рассказывать о том, что в большом космосе вообще все яркое и впечатляющее. Мы отсюда, с Земли, говорил он, представляем его мертвым и холодным. Но когда покидаешь Солнечную систему — там уже все по-другому. Невидимые силовые поля подхватывают твой корабль и несут. Впечатление такое, словно кто-то играет с ним, как с новой диковинной игрушкой, рассматривает, переворачивает, пробует на прочность. Иногда эти неосторожные заигрывания губят людей, а иногда Космос одаряет их такой удивительной, ни на что не похожей радостью, что человек, почувствовавший ее, становится другим, понимая, что больше никогда не сможет прожить без Космоса.

— Если серьезно подумать, то вся наша жизнь, все наши поиски, страдания, разочарования, наша любовь и наша ненависть имеют скрытый космический смысл. Если ты его не чувствуешь, то остаются только скука и кошмар повседневной монотонности.

Последний раз он встретил Утенкова в общежитии после отчисления — тот шел с чемоданом к выходу, собираясь ехать в свой Курск. Макаров посочувствовал ему. Они сели на чемодан покурить перед дорогой.

— Отчислили, не отчислили, все это ерунда, — сказал Утенков. — Вчера наконец случилось. Я задремал перед экраном и вдруг услышал резкий сигнал зуммера. Это был ведущий, он вызывал меня. Впервые за много лет. Я увидел, что он меняет курс — мерцающая точка впереди быстро смещалась к центру экрана. Я теперь не один, я знаю, что у нас есть цель!

Его лицо светилось неподдельным счастьем, а Макаров подумал, что у мужика поехала крыша от переживаний, связанных со скандалом и отчислением. Больше он его никогда не видел, а через пару лет услышал от кого-то, что Утенков умер. И Макаров тогда решил, что, может быть, он умер только в этой жизни, а сам продолжает свой путь в космосе. И сейчас, вспомнив о нем впервые за много лет, с острым сожалением подумал: как хотелось бы знать, где он сейчас несется на своем корабле, в каких мирах!

Утром он проснулся оттого, что увидел во сне отца. Тот возмущался, что они живут теперь рядом, а он, Макаров, не заходит.

«Может быть, и правда он теперь рядом».

Но вообще отец его был неуловим. Они разошлись с матерью Макарова, когда тому было четыре года. Потом он пару раз приезжал к ним из маленького уральского городка: в первый приезд Макаров учился в школе, во второй — заканчивал университет. Отец каждый раз дарил ему часы, гостил пару дней и исчезал, на письма он обычно не отвечал, да и Макаров не был большим любителем их писать. Как-то он вообще вдруг пропал. Макаров забыл о его существовании и не вспоминал, наверное, лет пятнадцать, где-то на задворках памяти была мысль, что есть у него отец, но она никогда не актуализировалась. И вот однажды Макаров вспомнил об отце и ужаснулся: по его подсчетам отцу должно быть уже восемьдесят лет, он, возможно, умер. Макаров, пользуясь оказией, попросил своего знакомого, командированного в этот уральский городок, навести справки. Тот приехал и сказал, что ничего выяснить не удалось: по одним данным, Дмитрий Петрович Макаров умер, по другим несколько лет назад уехал в Москву. В московском справочном тоже было глухо. На какой-то конференции он встретил человека из этого городка, попросил его все выяснить — никакого ответа не получил. Был еще один командированный — и все с тем же результатом.

Макаров сам не понимал, почему ему вдруг так захотелось найти отца. Никаких теплых родственных чувств он к нему никогда не испытывал, особенно в нем не нуждался, а теперь вот который год ищет и ищет, словно от этого зависит его судьба.

Он сразу пошел в центральное справочное и всего через полчаса получил адрес отца: тот действительно жил довольно близко от него, в Плотниковом переулке. Все это казалось невероятным, чисто марсианским действием. Он так волновался, что не было сил дотянуться до высоко висящего звонка. Постучал ногой. Где-то в глубине коридора послышались шаги. Открыл заспанный мужчина и разговаривал с ним, не снимая цепочки.

— Нет, таких у нас нет. А хотя, вы знаете, мы ведь здесь живем недавно, а до нас жил мужчина, фамилия очень похожа на ту, что вы назвали, только он помер.

— Сам ты помер, — прокричал из коридора женский голос, — не помер, а переехал. А куда — этого мы не знаем.

— Ну ты вспомни, паспортистка говорила, что Макаров помер, я теперь точно вспомнил.

— Нет, она вроде другую фамилию называла.

Выйдя из подъезда, Макаров долго топтался перед домом, у него было такое чувство, словно ему больше нечего делать и некуда идти.

Из первого же автомата он позвонил Анне.

— Не знаю, как быть, — ответила она, — только что получила телеграмму — муж с дочерью вечером приезжают с юга, я же тебе говорила, что они скоро будут.

— Ничего ты мне не говорила.

— Ну говорю.

— И когда же мы увидимся?

— Если хочешь, давай сейчас.

Они дошли до самого конца парка и сели там на разбитой скамейке. Снизу, с экскурсионных теплоходиков, доносились музыка и пьяные крики.

— Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.

— Зачем?

— Только когда ты рядом, я чувствую, что моя жизнь имеет какой-то смысл. Эта неуверенность, что я есть, снова толкает меня под воду, под ту толщу, из-под которой я отчаянно взывал к Богу.

— Я тебя не понимаю.

— Не надо меня понимать, ты только будь все время рядом.

— Это невозможно.

— Невозможность мне не страшна. Невозможно было вспомнить тебя, но я вспомнил, я создал тебя, я вернул тебя из небытия. Ты помнишь наши прогулки в деревне, в темноте?

— Где это?

— В Крючково, под Москвой.

— Я там никогда не была.

— Ты же там учительницей работала, по распределению. Мы там и познакомились.

— У тебя что-то с головой после болезни. Я работала по распределению в школе на Житной, напротив универмага.

— Где же мы тогда познакомились?

— Разве ты не помнишь?

— Помню, но не очень твердо.

— Это пройдет.

— Может быть. Ладно, иди встречай свою семью.

— Когда мы увидимся?

— Я тебе позвоню.

— Ты не хочешь проводить меня до метро?

— Нет, я должен посидеть здесь. Мне нужно кое-что обдумать.

Макаров долго смотрел вслед, пока она не скрылась за поворотом аллеи.

Он решил отложить визит к паспортистке до завтра, а сейчас сходить к Березину.

Старик оказался дома, и было совсем не похоже, что несколько дней назад он лежал полумертвый на больничной койке. Больше всего поражали глаза. Раньше тусклые, теперь, как будто промытые, они светились серо-синим светом.