Вечно ты - Страница 12
Мама к этой концепции добавляла, что дети – это не только радость, но и вечный страх. Она любит своих дочерей больше всего на свете, но, видит бог, у нее не было ни одной спокойной ночи с тех пор, как на свет появилась Вера, и у Люды не будет, когда она родит. Особенно зная Людину мнительность…
Люда и сама понимала, что сойдет с ума от ужаса, когда на ее попечении окажется крошечное беспомощное существо, и страх сделать что-то не так перекроет все радости материнства. Действительно, пусть лучше Вера рожает, она сильная, умная и решительная, справится идеально, а Люда станет ей помогать, раз уж, похоже, судьба предназначила ей участь старой девы и доброй тетушки.
Надо радоваться тому, что у тебя есть, особенно если эта жизнь и так приносит тебе удовольствие, а основание чувствовать себя несчастной у тебя ровно одно – несоответствие твоей реальности образу настоящей советской женщины. Так что, не имея на горизонте ни одного приличного, по выражению бабушки, кавалера, Люда смирилась с одиночеством, может быть, потому, что подсознательно чувствовала в своем запасе еще пять лет, а Вера после тридцать первого дня рождения принимала свою судьбу очень тяжело.
До тридцати еще можно представляться самой разборчивой невестой, прекрасным призом, который достанется только самому лучшему из достойных претендентов, но после… Тут уж каждому ясно, что поезд ушел, приз просрочен, и очень-очень повезет, если найдется дурак, который на него позарится. Вера, во всем привыкшая быть первой, не сумела принять поражение в самом главном женском соревновании, сделалась замкнутой и печальной, даже от отца отдалилась. Официально в семье считалось, что любимица отца – Люда, но с Верой он проводил гораздо больше времени, как с товарищем и коллегой. Прежде они могли до полуночи обсуждать какую-нибудь идею или научную концепцию, подыскивали самый изящный вариант перевода текста, а теперь Вера будто потеряла к работе всякий интерес. Даже стук пишущей машинки из ее комнаты, раньше веселый и ласковый, как мазурки Шопена, сделался унылым, словно осенний дождь, падающий на крышу старого сарая.
Родители встревожились, а когда всегда вежливая Вера начала огрызаться в ответ на самые невинные замечания, хлопать дверьми и не выходить к общему ужину, забеспокоились по-настоящему. Мама с бабушкой даже пригласили на чай папиного одноклассника дядю Мишу, в миру доктора медицинских наук, заведующего кафедрой психиатрии Михаила Лазаревича Койфмана, специально подгадав момент, когда Веры не было дома. Люду не позвали к столу, но через стенку ей было слышно каждое слово. Она знала, что подслушивать нехорошо, но не могла заставить себя прекратить.
– Боюсь, с нашей Верочкой творится что-то неладное, – вздохнула бабушка, – какая-то она стала вялая, раздражительная…
– Ну мало ли, – Михаил Лазаревич беспечно рассмеялся, – с женщинами вообще такое бывает.
– И все же, Мишенька, я попросила бы тебя взглянуть на нее как-нибудь при случае. Все-таки вы с Игорем росли вместе, почти как братья, наши семьи друг другу не чужие…
– Ну так именно! Я ее с пеленок знаю, и уверяю вас, что о такой крепкой психике многие могут только мечтать.
– Ты просто не знаешь, какие у нее нагрузки, девочка живет на пределе возможностей, и я совершенно не удивлюсь, если следствием этого окажется нервное истощение, а то и депрессия.
– Я вас умоляю, – фыркнул Койфман, – человек статью написал, и сразу у него депрессия, да чтобы я так жил! Давно бы уж сам прилег на коечку, а что, в принципе, очень удобно, ноги с кровати спустил, и на работе.
– Тебе все хаханьки, – по паузе, последовавшей за этим, Люда поняла, что бабушка закуривает, что она позволяла себе делать только в самых крайних случаях, – а ребенок чахнет.
– Ну так имеет право, между прочим. Уже и не ребенок давно, мало ли что у нее в жизни происходит. Человек вообще много всякого может переживать, не выходя за границы психической нормы. Вопрос весь в том, насколько он способен при этом адекватно воспринимать мир и самого себя и отдавать себе отчет в своих действиях.
– Ты меня, пожалуйста, прописными истинами не корми. Я за внучку переживаю.
Стукнула форточка, и детские крики со двора стали слышаться более отчетливо.
– Ну что там она у вас? Нечесаная ходит или в кровати лежит целыми днями? Нет? Ну и не переживай тогда! Взрослая женщина, разберется.
– Как она разберется, если у нее депрессия? – воскликнула бабушка за стенкой, и Люде внезапно почудилось в ее голосе что-то театральное.
– Ой, ребята, вы таки себе не знаете, что такое настоящая депрессия.
– Отчего же? – включилась в разговор мама, недолюбливавшая дядю Мишу.
Антисемитизм в обществе считался позорным явлением, но в семье Корсунских его не стыдились. Евреи были евреями, возможно, умными, возможно, добрыми, но ровней благородным людям они никак не могли стать. Раз уж они есть, то деваться от них некуда, приходится терпеть, но ни в коем случае нельзя с ними сближаться. Так что в бабушкиной фразе «почти как братья» главным словом было именно «почти». Михаила Лазаревича милостиво терпели, потому что он любил папу и совершенно искренне считал, что школьные годы, а потом страшные дни в народном ополчении связали их крепче кровных уз.
«У каждого антисемита должен быть свой любимый еврей», – смеялись родители, приглашая в гости дядю Мишу, и от этой дежурной фразы Люде всегда делалось немного не по себе, будто она присутствовала при мошенничестве. Койфман ведь не знает, что до него снисходят, принимает все за обоюдоострую дружбу.
– Депрессия, ребята, – это примерно такое чувство, – продолжал дядя Миша, даже не подозревая о том, что в эту самую минуту ему в очередной раз простили его сомнительное происхождение, – как если вы долго бежали от грабителя, выдохлись, и у вас совершенно не осталось сил. Вы знаете, что через секунду он вас догонит, все отберет, а возможно, и убьет, вы этого боитесь и отчаянно не хотите, но не можете больше сделать ни одного шага. Вот это примерно двадцать процентов ощущений человека в депрессии. Мне все-таки представляется, что у Верочки не так. А грустить нормально, злиться нормально, вообще многое нормально, даже то, что считается плохим и недостойным. Нет такого расстройства, которое бы не имело в своей основе нормальный психический процесс, вопрос только в степени выраженности и в умении владеть собой. Но если хотите, поговорите с ней, скажите, что я всегда ей помогу, если она того захочет.
Люда задумалась, передать ли Вере подслушанный разговор, с точки зрения порядочности и то и другое было одинаково небезупречно, но пока она колебалась, на горизонте внезапно возникла Анютка, мамина троюродная племянница и паршивая овца семейства. Нимало не заботясь об обязательствах, которые накладывает на человека его происхождение, Анютка не стала учиться в институте, ограничившись техникумом, родила двоих детей от двух разных мужчин, один из которых даже, кажется, не был ее официальным мужем, работала в строительном управлении, стригла на дому и жила себе припеваючи.
Красавицей Анютка, с круглыми глазами и лошадиным лицом, не была, но недостатка в мужском внимании не испытывала. Не успел второй, по слухам неофициальный, муж, раствориться в неизвестности, как Анюткин порог принялись осаждать новые претенденты на руку и сердце. «Вульгарность и половая распущенность дают свои плоды, где дважды мать одиночка, там и трижды» – такой вердикт вынесли мама с бабушкой и отказали Анютке от дома. Правда, сама Анютка об этом так никогда и не узнала, равно как и о том, что является позором семьи. Жила своей насыщенной неправедной жизнью, а на праздниках звонила с поздравлениями как ни в чем не бывало, и ни у кого не хватало мужества бросить трубку, а нюансы интонаций Анюте, похоже, были так же интересны, как и правила хорошего тона. Простое «спасибо, дорогая» и «СПАСИБО, ДОРОГАЯ», процеженное сквозь зубы, не имели для нее никаких различий.
Увиделись они на похоронах Анютиной мамы. Встретились и обнялись… Близость смерти вообще делает людей мягче, заставляет вспоминать старые родственные и дружеские связи, объединяться в преддверии единого для всех исхода.