Вечная ночь - Страница 3

В отсутствие охранной системы Эф включал собственные уши. Вампиры проникали в дома через любое отверстие – залезали в окна, поднимались из сырых подвалов, спускались с пыльных чердаков, и ты нигде не мог чувствовать себя в безопасности. Даже недолгие светлые часы – при мрачном сумеречном свете пристанище приобретало болезненно-янтарный оттенок – таили многочисленные опасности. Светлые часы были запретными для выживших людей. Наилучшее время для передвижения Эфа и остальных (когда опасность прямого столкновения со стригоями сходила на нет) становилось также и наиболее опасным из-за постоянного наблюдения и людей-коллаборационистов, которые не упустили бы возможности улучшить свое положение.

Эф прижался лбом к окну: стекло приятно охлаждало кожу и усмиряло пульсацию в черепе.

Понимание – вот что было хуже всего. Осознание безумия вовсе не сделает тебя менее безумным. Понимание того, что ты тонешь, не принесет спасения, а лишь утяжелит бремя паники. Страх за будущее и воспоминание о лучшем, ярком прошлом были для Эфа не меньшим источником страданий, чем само нашествие вампиров.

Ему требовалась еда, подпитка. Ничего в доме не осталось – он съел всю пищу, выпил все спиртное много месяцев назад. Даже нашел припрятанные шоколадки в чуланчике Мэтта.

Эф отошел от окна, повернулся к комнате и кухне, попытался вспомнить, как попал сюда и зачем. Он увидел на стене отметины в том месте, где когда-то кухонным ножом отрезал голову сожителю своей бывшей жены, отправив на тот свет недавно обращенное существо. Это случилось в первые дни бойни, когда убийство вампира пугало не меньше, чем обращение в одного из них. Даже учитывая, что этот самый вампир, любовник его бывшей жены, будучи человеком, претендовал на место Эфа в жизни Зака.

Но затычка человеческой морали давно уже рассосалась. Мир изменился, и доктор Эфраим Гудвезер, в прошлом ведущий эпидемиолог Центра по контролю и профилактике заболеваний, тоже изменился. Вирус вампиризма колонизовал человеческий род. Зараза начисто разрушила цивилизацию серией эскапад поразительной болезнетворности и беспощадности. Те, кто противился этой чуме, – люди сильные, несгибаемые, со стержнем – были по большей части уничтожены или обращены; остались робкие, побежденные и слабые, готовые исполнять приказы Владыки.

Эф вернулся к оружейной сумке. Из узкого кармана на молнии, предназначенного для перчаток бэттера или головных повязок, он вытащил помятый блокнот в твердом переплете. Он теперь ничего не помнил, если не записывал в этот видавший виды дневник. А записывал он все – от вещей абстрактных до весьма приземленных. Он должен был записывать все. Эф чувствовал в этом потребность. Дневник его, по существу, представлял собой длинное письмо сыну, Заку. Он хотел оставить единственному сыну отчет о своих поисках. О своих наблюдениях за вампирами и о теориях, связанных с вампирской угрозой. И, будучи ученым, он просто фиксировал параметры и явления.

В то же время записи, как полезное упражнение, помогали сохранить некоторое подобие здравомыслия.

За последние два года почерк настолько ухудшился, что Эф нередко и сам не мог разобрать свои каракули. Каждый день он ставил дату, потому что без календаря только так можно было безошибочно вести счет времени. Впрочем, это имело значение лишь для одного дня.

Эф нацарапал дату, и тут сердце у него екнуло. Конечно же! Вот оно! Вот для чего он пришел сюда!

У Зака день рождения. Тринадцать лет.

«ЗА ЭТОЙ ЧЕРТОЙ МОЖЕШЬ И НЕ ВЫЖИТЬ», – предупреждала самодельная табличка на двери. Текст был проиллюстрирован надгробиями, скелетами и крестами, все – совсем еще детской рукой. Зак смастерил эту табличку лет в семь или восемь. В детской практически ничего не изменилось с того времени, когда мальчик жил здесь, как и в комнатах пропавших ребят повсюду, – знак того, что в сердцах их родителей время остановилось.

Эф все время возвращался к этой спальне, как ныряльщик возвращается к затонувшему кораблю. Тайный музей; комната, сохранившаяся в том виде, какой имела прежде. Окно в прошлое.

Эф опустился на кровать и почувствовал, как привычно она просела под ним, услышал ее успокоительный скрип. Он осмотрел все в этой комнате, все, к чему прикасался его сын в прежней жизни. Теперь хранителем детской был Эф, он знал каждую игрушку, каждую фигурку, каждую монетку, каждый шнурок, каждую футболку и книгу.

Он гнал от себя мысль, что погряз в воспоминаниях. Люди ходят в церкви, синагоги и мечети не потому, что погрязли в религии, – они приходят туда в знак своей веры. Спальня Зака стала чем-то вроде храма. Здесь, и только здесь, покой сходил на Эфа, здесь крепла его уверенность.

Зак все еще жив.

Это не предположение. Не слепая надежда.

Эф знал, что его мальчик все еще жив и что он не обращен.

В прошлые времена родители пропавшего ребенка обращались в соответствующие институты – так тогда было заведено. У них были такие блага, как розыскной отдел полиции и уверенность, что сотни – если не тысячи – людей переживают их беду как свою и активно способствуют розыску.

Но эта пропажа произошла в мире, где не существует полиции, не существует человеческих законов. И ко всему прочему Эф знал, кто украл Зака. Существо, которое раньше было его матерью. Она осуществила похищение, будучи лишь игрушкой в руках еще более крупного злодея.

В руках короля вампиров, Владыки.

Но Эф не знал, зачем похитили Зака. Чтобы причинить боль ему, Эфу? Конечно. Чтобы удовлетворить потребность немертвой матери в свидании с «близкими» – существами, которых она любила при жизни? Коварное свойство вируса состояло в том, что он распространял вампирскую, извращенную версию человеческой любви. Вампиры обращали объект своей любви в стригоя, привязывали его к себе навечно, обрекая на жизнь, в которой нет тягот и испытаний обычных человеческих существ, а есть только потребность питаться, распространяться, выживать.

Вот почему Келли (существо, когда-то бывшее ею) так зациклилась на мальчике и, несмотря на отчаянное противодействие Эфа, похитила ребенка.

Но именно этот синдром, эта неодолимая страсть к обращению самых близких и говорили Эфу, что Зака так и не обратили. Ведь если бы Владыка или Келли выпили кровь мальчика, тот наверняка вернулся бы к Эфу в вампирском обличье. Этот ужас – мысль о явлении немертвого сына – вот уже два года преследовал Эфа, а иногда швырял его в пропасть отчаяния.

Но почему? Почему Владыка не обратит Зака? Ради чего он удерживает его? Чтобы при необходимости использовать как заложника в борьбе против Эфа и тех сил сопротивления, частью которых он был? Или по какой-то иной подлой причине, которую Эф не мог – не осмеливался – провидеть?

Он содрогался при мысли о том, какой выбор перед ним встанет, случись такое. Когда речь заходила о сыне, Эф чувствовал свою уязвимость. Его слабость была равна его силе: он не мог бросить мальчика на произвол судьбы.

Где Зак в этот самый момент? Его удерживают в плену? Мучают вместо отца? Такие мысли терзали мозг Эфа.

Неведение – вот что больше всего выбивало его из колеи. Остальные – Фет, Нора, Гус – могли в полной мере посвятить себя сопротивлению, отдать ему всю свою энергию, все мысли именно потому, что никто из их близких не был заложником в этой войне.

Эф снова вспомнил о Мэтте, сожителе его бывшей жены, – о Мэтте, которого прикончил здесь, внизу. О том, что прежде его мучили мысли о растущем влиянии этого человека на Зака. Теперь его ни на день, ни на час не отпускали мысли о том, в каком аду, вероятно, живет сейчас его мальчик под дланью настоящего монстра…

Измочаленный Эф, потея и чувствуя тошноту, раскрыл свой дневник и записал вопрос, повторявшийся в блокноте бессчетное число раз:

«Где Зак?»

Как обычно – это уже вошло в привычку, – он просмотрел недавние записи. Увидел имя Норы и принялся разбирать собственные каракули.

«Морг». «Встреча». «Перемещаться в светлое время».