Вечером в испанском доме - Страница 7

Вот еще один поворот ее извивистого умствования: стало быть, когда он жил у нас, когда наши поили-кормили его и каждый старался вразумить мальчугана, он все-таки оставался для нас чужим. И не просто чужим, а еще как бы ниже сортом, не таким благородным, что ли, как того хотелось бы моей маме. Этого, конечно, «и Марсель не сразу понял, а поняв, я думаю, решил дать деру. Но где он сейчас? В домик-то сбой он не вернулся.

— Он что-нибудь сотворит, — сказала мама. — Ты! — она больно ткнула в меня пальцем. — Ты не смей далеко уходить. Ах, что я говорю! А если он подожжет наш дом? Нет, я говорю ерунду…

Дедушка слабо подал голос:

— Он, небось, прослышал, что Дина приехала. Стало быть, явится.

Динка капризно крутанула задиком, но ничего не сказала. Ее глупые глаза щурились, блуждали отрешенно: она все еще смаковала первую свою поездку. Боюсь, в этот момент Марсель интересовал ее лишь в меру ее самолюбивого воображения — ведь в конце концов весь этот сыр-бор разгорелся из-за нее. На маму временами, и очень кстати, вдруг находило просветление. Вот и сейчас она возмутилась кривляньем моей сестры и крикнула:

— А ну!.. Убирайся отсюда, по крайней мере, не улыбайся так отвратительно.

Точно теперь только заметив меня, обняла и повернула к дяде Заки.

— Вот мой самый славный малыш.

Дядя Заки отходчиво ухмыльнулся, поерошил мои волосы.

— Да уж точно, малыш хоть куда.

— Мы вдвоем как-нибудь приедем к вам в гости.

— Будем рады, — сказал дядя Заки. Прощаясь, он смущенно проговорил: — Если Марсель вдруг заявится, я не стану его прогонять.

Мама кивнула и, не выпуская моих плеч, увела в горницу.

— Ну, — сказала она весело, — рассказывай, как тут без меня жили.

— Хорошо.

— Скучал небось?

— Да.

— Я тебя хотела взять, но пришлось бы отрывать от занятий. Впрочем, хорошо, что с Диной. По. крайней мере, она увидала, что на этом сорванце свет клином не сошелся.

— Она влюбилась?

— Дай-то бог! — Мама засмеялась. — Племянник Галии милый юноша. Да, что я хотела тебе показать! — Порывшись в сумочке, она извлекла две фотографии. — Только поосторожней.

Это были очень старые фотографии. Я увидел моего юного отца с двумя такими же юными товарищами. Они были в гимнастерках, галифе и сапогах, с портупеей через плечо. На второй фотографии он был один рядом с тоненьким деревцем; день, видать, был яркий, и деревце рисовалось ясно, а черты отца — немного нечетко.

— На комсомольском субботнике, — сказала мама. — Мы сажали деревья в сквере Красногвардейцев.

— Правда! Вон и обелиск. Мама, ох ты и молодец! Я возьму их себе. Динка всегда все теряет.

Мама обняла меня, больно прижала к груди и всплакнула.

— Боже мой, тому уже двадцать четыре года… А будто вчера. Как рано его не стало! О, какие у нас были планы — объездить всю страну, прочитать уйму книг, посетить лучшие театры…

Я сидел, прижавшись к ней, и боялся дышать. Мне казалось, что только я знаю маму такой умной, такой возвышенной и добросердечной. Ее печальная и ласковая речь нежно меня пеленала, и я признался:

— И мы с Аминой… ты слышишь, мама? — и мы тоже мечтаем о путешествиях, и много будем читать, и ходить в театры, а я обязательно поступлю в военно-воздушную академию.

— Бедная Амина, — проговорила мама. — Ей так немного осталось жить.

— Мама, что ты говоришь!..

— У бедной девочки врожденный порок сердца. А сейчас у нее критический возраст. Марва собирается везти, ее в клинику, да вряд ли соберется… — Она крепко притиснула меня к груди, я чуть не задохнулся… — Береги себя, моя детка, ты очень слабенький… не дай бог пережить своих детей! — Ее слезы обожгли мое лицо, но обожгли как студеный дождь. Я напрягся — она разъяла руки. Отодвинувшись, я глянул на ее лицо. Оно было молитвенно замкнуто, и губы ее что-то мягко бормотали.

Прошла неделя. Сентябрь истекал. Наступало время пыльных бурь, а там — непроглядных дождей и студеной слякоти. Я прилег после обеда, но сон мой прервала Динка. Спросонья ругнув мою сестру, я повернулся на другой бок. Динка перекатила меня обратно и тут же сунула почти в лицо мне конверт.

— Тс_:с-с! — Она поднесла палец к губам, смеющимся и дрожащим. — Ты не знаешь, где город Кособроды?

— Нету такого города, — сказал я. — Это, наверно, деревня.

— А ты не знаешь, где эта деревня?

— Нет, — сказал я и взял конверт. Письмо было от Марселя.

— Он пишет, что нам надо увидеться двадцать третьего числа в испанском доме. Но время… двенадцать часов ночи.

— Он подшутил над тобой.

— Нет, нет! Ты его не знаешь.

Сейчас было четыре часа пополудни. На мостовой пыль закручивалась в мелкие смерчи, плескала в окна, сухой, черствый шорох порождал смутное чувство неуюта и тревоги. Динка ходила по комнате, прижав стиснутые кулачки к подбородку, и заклинала себя:

— Я должна его увидеть, я должна его увидеть, я должна… Он придет ровно в двенадцать часов. — Тут она остановилась и посмотрела на меня. — А что, если в двенадцать его не будет? Не успеет, что-нибудь случится в дороге?.. Вот что — мы пойдем вместе!

— Я позову Амину!

— Вот уж ни к чему. Слишком поздно. Да и ты — только проводишь меня, а там уйдешь.

В пять часов деревья стали терять контуры, обвешиваясь лохмотьями желтой пыли; такие же лохмотья пытались захлестнуться на телеграфных проводах и теребили обветшалые ставни. Заполошно кудахтали куры и кричала моя мама:

— Дети, закройте ставни! Где Галей? Никто не видал Галея?

Динка погрозила мне кулаком:

— Смотри, не проговорись! — И побежала закрывать ставни.

Комната качнулась и тихо поплыла в потемках. В дверном проеме показалась мама и стала приближаться робкими слепыми шагами.

— Я здесь, — проговорил я, чего-то пугаясь.

— Я вижу. — Мы сели вместе на диван. — Я боюсь этих бурь, — сказала мама. — Ох, какой пожар был в позапрошлом году, сгорело полквартала. Слышишь, как гремит на крыше?

В соседней комнате стонала Динка: ее ушибло ставнем. Но к нам она не шла.

Я закрывал глаза и видел, как пыльная лава накатывается на наш дом и острые углы его разбивают стихию в прах. Несокрушимость дома вызывала во мне спокойное и горделивое чувство. Затем хлынул ливень. В щели ставней сверкала молния. Мама шептала что-то старательно и внятно, но слова были непонятны и внушали страх.

— Мама, — крикнул я, — ты что… ты молишься?!

— Замолчи, дрянь такая! — крикнула она. — Что за напасть. Что за дети… грешу в такой час. — Дотянулась до меня и рывком привлекла к себе. — Ну, обидела я тебя? Мальчик мой, прости… — Она гладила мои волосы, крепко нажимая всею ладонью. Ее ласки в первую минуту бывали исступленны, затем сменялись спокойной нежностью. Тогда я прощал ей все и мучился сознанием, что никогда не сумею отплатить ей такой же нежностью.

— Я что-то знаю, — проговорил я со сладким чувством самоотдачи, самоотречения.

Мой взволнованный голос, видать, пробудил в ней чуткость. Она поцеловала меня и потребовала:

— Ну, говори!

— Сегодня в двенадцать часов он будет ее ждать.

Она пытливо, холодно на меня поглядела и уточнила:

— В двенадцать ночи?

Мне вдруг стало страшно.

— Может быть, мама, не ночи.

Опьяненный свежестью, я заснул и, пока спал, все слышал шелест дождя. Когда очнулся, были сумерки, в окне белел дождь, в приоткрытую дверь из кухни шел свет, оттуда пахло самоварным дымком и свежим настоем чая. Я ощутил мгновенный голод и поспешил на кухню. Посредине стола широко стояла сковорода с яичницей, свежие пшеничные ломти наполняли хлебницу, в чашках густо белела сметана. Мама аппетитно макала хлеб в сметану, и лицо у нее смеялось. Теперь она выпекала хлебы ничуть не хуже, чем бабушка, и сметана у нее получалась тоже очень хорошая.

— А, соня, — сказала мама, — садись, я налью тебе чаю. — И опять лицо ее смеялось. Она ничем не выдавала нашу с нею тайну, и эта маскировка немного пугала меня.