Вечером в испанском доме - Страница 5

— Почему же ты отстал? Ступай, ступай вперед, тебя посадят в машину.

Но ни их слова, обращенные прямо ко мне, и ни вообще их любопытствующий говор, реявший вокруг моей головы, не трогали меня и мое скорбное равнодушие приносило мне какое-то удивительное облегчение… Я не сразу заметил возле себя Марселя. Ему пришлось дернуть меня за рукав.

Я обрадовался, и эта радость почему-то тоненько кольнула в мое сердце. Марсель был очень красив, я это сразу отметил про себя. В ту пору любой подросток, любой юноша, уверенно обретающий черты мужественности, казался мне красивым. Так вот Марсель предстал перед моими глазами взрослым. В рабочей спецовке, подбористо облегающей пока еще угловатые плечи, в кепке-восьмиклинке, чуть ухарски задвинутой к затылку.

— Ты идешь на работу? — спросил я.

— Нет. Сегодня я отпросился. Мы рыли могилу. А теперь я иду домой… туда. Ведь скоро будут выносить. Ты пойдешь сейчас или…

— Нет, нет, — замотал я головой.

— Понятно, — сказал он, потупясь. — Тогда… если спросят, я скажу, что видел тебя в сквере. Я скажу, что ты немного боишься… всего этого.

Он тут же оставил меня, а я продолжил свое сумасбродное и горестное движение и опять стал плакать: «Где моя собака, она все понимала, она любила меня — где она?..» — И в иную минуту мне казалось, что жаль только одной собаки, одной собаки, а все остальное меня не трогает, точнее, всего остального вообще нет — ни смерти бабушки, ни гибели Тамаркиного отца.

Я плохо помнил дальнейшее, как доплелся я вместе с процессией до братского кладбища, пробыл там, пока все не кончилось, потом… да! — когда ударил винтовочный залп, я тотчас же поглядел в небо, как будто хотел увидеть улетевший туда залп. Потом, помню, почти рядом проехала машина, в которой сидела Тамарка, и мне очень захотелось забраться в машину, но только потому, что ноги уже не держали меня. Оставшись один, я вернулся к свежему холмику, на котором лежали полевые цветы, а над цветами всходила в синих искрах дня красная звездочка…

Когда я пришел домой, там все было кончено. Мама кинулась ко мне и обняла.

— Больше всего я боялась за него, — сказала она учительницам, которые пришли разделить с мамой ее горе. — Он такой ребячливый, такой ранимый — и хорошо, что сам догадался исчезнуть. Я сразу сказала папе: нет, не надо его искать, он придет сам.

Учительницы смотрели на меня, как бы стараясь увидеть что-нибудь, необыкновенное, делали понимающие лица, но взгляды их не были теплы.

Потом они ушли, а мы стали собираться к дяде Заки, за нами пришла тетя Айдария, жена дяди. С ними наша семья почти не общалась, я не помнил случая, чтобы кто-нибудь из родичей взял да просто забежал на минутку. Но в святые праздники дядя звал всех нас в гости. Дедушка, едва кончив трапезу, сурово говорил: «Ну, пора!» — и тут же выходил из-за стола. Прохладные отношения длились вот уже два десятка лет, и хождения в гости вовсе не означали потепления. Просто дедушка отдавал дань порядкам — вкушал хлеб-соль у своего отпрыска, прочитывал короткую молитву, и на том все заканчивалось. А нынче нас звали потому, что по обычаю — в доме, проводившем покойника, не готовят пищу.

Дедушка и сегодня не изменил своему правилу— скоро ушел, а мы с мамой остались. Старшие вспоминали, как добра была бабушка к дяде Заки, хотя он ей был неродной сын. А дедушка, конечно, бывал суров и не всегда справедлив.

— Ох, несправедлив!.. — начал было дядя Заки, но жена его перебила:

— Мы все-таки не счеты сводим.

— Не будем вспоминать старое, — поддержала ее мама. — Я только хотела сказать, что покойница наша матушка действительно тебя любила. А помнишь, Айдария, как ты впервые появилась у нас?

Тетя Айдария сдержанно кивнула. Так вот разговор худосочно ковылял с пятое на десятое, а девочки нашего дяди, прижавшись к матери, настороженно смотрели на нас, и мы с Галейкой тоже прижимались к матери, только Динка сидела как истукан, всем своим видом говоря: а мне на все наплевать.

Тетя Айдария вышла проводить, и мама услала нас вперед. Она догнала нас, когда мы были уже у наших ворот.

— Милые мои дети, — сказала она проникновенным голосом. — Запомните, у нас нет других родственников. А тетя Айдария ангел. Нам надо держаться вместе, запомните это!

Пришел сентябрь, первый за два десятилетия сентябрь, когда моя мама не пошла в школу. Со школой было покончено навсегда, начиналась новая, по сути малознакомая ей жизнь.

Мама плакала. Если и бывают светлые слезы, то они были у моей мамы. Она вверяла их мне, самому строптивому, самому несносному своему ребенку, так часто грозившему умереть от астматического бронхита, — от страха потерять меня слез она пролила больше, чем пролила бы на моей могиле. Может быть, думая, что я все равно в конце концов умру и унесу ее тайны с собой, или, может быть, доверяя моему болезненно обостренному восприятию, она делилась со мной:

— Я была прилежна и, возможно, талантлива. Да! Ведь я училась в двух школах и обе закончила с похвалой. Да, разве ты не знал, что я закончила еще школу при мечети, и учила меня жена священника и прочила мне судьбу мудрой и беспечной абыстай. Но я не хотела быть ни женой священника, ни учительницей — я хотела быть бабушкой. — Она смеялась и обнимала меня. — Да, я хотела быть хранительницей очага, властительницей очага, властительницей огромного и шумного, как улей, дома. Господи, плакала я, когда погиб твой отец, господи, он погиб, а у меня только трое детей. А если бы он вернулся с войны, у нас было бы шестеро или семеро детей! Но мне и с тремя-то не совладать, — грустно закончила она и опять смеялась, и опять обнимала меня.

Стояло теплое, мягкое степное бабье лето. Зеленый островок качался на воде и лукаво приманивал нас. Мы уходили туда вчетвером — Динка, Марсель, Амина и я, — сидели подолгу, разговаривали о будущем. Динка удивляла меня отсутствием полета в своих мечтаниях: она хотела быть киномехаником. Марсель умудренно кивал ее спокойным и расчетливым словам. Сам он тоже невелика птица — монтер, «пляшущий» на уличных столбах, однако мне он очень нравился своей самостоятельностью. Его намерения жениться тоже не могли не внушать уважения.

Однако наши с Аминой мечтания были куда возвышенней. Мы отрешенно блуждали в тальниковой теплой чаще, мы прощались с нашей тихой родиной и целовали друг друга. Она мечтала о консерватории.

— А я буду военным, — говорил я, — и обязательно поступлю в военно-воздушную академию.

Временами нас тревожил голос моей мамы. Как и бабушка, она звала нас, просто чтобы мы оказались возле нее и чтобы она видела — никто из нас не тонет в реке, не падает с дерева, не попадает под автомобиль.

Я кричал:

— Э-эй, мама, мы здесь!..

Динка выбегала из кустов и с шипеньем набрасывалась на меня:

— Чего орешь? Ну, ступай, ступай, да не вздумай сказать, что мы здесь.

Мы с Аминой уходили, договорившись встретиться с нашими друзьями вечером.

— В испанском доме, — уточнял Марсель.

— В испанском доме, — отвечали мы заученно, как пароль.

Мама встречала нас радостной улыбкой.

— А Дину вы не видели?

— Нет, — твердо и поспешно отвечал я, ограждая Амину от невинной лжи.

Мама почти в ту же минуту теряла к нам всякий интерес и рассеянно произносила:

— Не знаю, куда я буду девать котят. Пойду загляну к Айдарие, может быть, она возьмет котенка… А Галея вы не видали?

— Так ведь он с дядей Ризой.

— Да, да. Я купила ему баян, а он возится с машиной. Я уж устала его отмывать. Горе, да и только!..

Мы неспешно приближались к нашим воротам, а там стояла тетя Марва, чей округлый живот пялился на нас с горделивым и целомудренным достоинством. Тетя Марва плакала и даже слезы, текущие из ее глаз, казались слезами умиления своим необычайным положением.

— Асма, — сказала она, не вытирая слез, — Асма, нам дали новую квартиру.