Вечерние новости - Страница 120

Сомнения насчет того, что пальцы принадлежали Никки, быстро исчезли, после того как ФБР обследовало спальню мальчика в Ларчмонте. Там сохранилось множество отпечатков, и они в точности соответствовали тем, которые были сняты с пальцев, лежавших в коробке у Кроуфорда Слоуна на столе.

В здании Си-би-эй царили мрак и уныние, и тут прибыл еще один пакет – на сей раз в Стоунхендж. В четверг утром он был обнаружен в кабинете Марго Ллойд-Мэйсон. В пакете оказалась видеокассета, отправленная “Сендеро луминосо”.

Эту кассету ждали, и Марго дала указание, чтобы пленка была немедленно переправлена шефу Отдела новостей. Как только Лэс Чиппингем узнал, что пленка поступила, он вызвал Дона Кеттеринга и Нормана Джегера, и они втроем просмотрели ее в кабинете Чиппингема. Все трое сразу отметили высокое качество записи – как подачи материала, так и технического исполнения. Начиналась она с титров: “Мировая революция: “Сендеро луминосо” указывает путь”; буквы шли на фоне красивейших ландшафтов Перу – величественных высоких Анд, мрачных гор и ледников, захватывающего дух красавца Мачу-Пикчу, бесконечных просторов зеленых джунглей, прибрежной пустыни и высоких валов Тихого океана. Джегер сразу узнал торжественные аккорды сопровождения – это была Третья, Героическая, симфония Бетховена.

– Тут поработали люди, знающие свое дело, – пробормотал Кеттеринг. – Я ожидал чего-то более примитивного.

– Собственно, удивляться особенно нечему, – заметил Чиппингем. – Перу не какая-нибудь отсталая страна, у них есть талантливые люди, есть прекрасное оборудование.

– А у “Сендеро” – толстая мошна, и они могут все купить, – добавил Джегер. – Прибавьте к этому лисье умение пролезать во все щели.

Текст экстремистов, который шел далее, был большей частью наложен на сцены бунтов в Лиме: забастовки промышленных рабочих, схватки полиции с демонстрантами, кровавые последствия вторжения правительственных войск в горные деревни. “Мы – это часть мира, – разглагольствовал невидимый комментатор, – а мир сегодня готов к революционному взрыву”.

Затем шло большое интервью якобы с Абимаэлем Гусманом, основателем и лидером “Сендеро луминосо”. Полной уверенности в этом не было, так как камера показывала человека, сидящего к ней спиной. Комментатор пояснил: “У нашего лидера много врагов, которые хотели бы его убить. Если мы покажем его лицо, тем самым поможем им осуществить свои преступные цели”.

Предполагаемый Гусман произнес по-испански: “Companeros revoludonarios, nuestro trabajo y objetivo es unir los creyentes en la filosofia de Markc, Lenin у Мао…” <Товарищи революционеры, мы поставили себе целью и все делаем, чтобы объединить тех, кто верит в философию Маркса, Ленина и Мао… (исп.).>. Дальнейшее было замикшировано, и уже новый голос продолжал: “Товарищи, мы должны уничтожить во всем мире общественный строй, который нельзя дольше терпеть…"

– Разве Гусман не говорит по-английски? – осведомился Кеттеринг.

– Как ни странно, он один из самых образованных перуанцев, который по-английски не говорит, – ответил Джегер.

Последующее можно было предугадать, так как Гусман уже не раз все это говорил: “Революция оправданна, потому что империалисты эксплуатируют все бедные народы мира… В лживых статьях “Сендеро луминосо” обвиняют в бесчеловечности. А “Сендеро” гуманнее сверхдержав, готовых уничтожить человечество с помощью атомного оружия, которое пролетарская революция навсегда запретит… Профсоюзы в Соединенных Штатах – это буржуазная элита, обманувшая и продавшая американских рабочих… Коммунисты в Советском Союзе не лучше империалистов. Советы предали ленинскую революцию… Кубинский Кастро – клоун, империалистический лакей”.

Заявления Гусмана всегда носили общий характер. В его речах и писаниях напрасно было искать чего-то специфического.

– Если бы мы, – заметил Чиппингем, – давали вместо “Вечерних новостей” эту белиберду, мы бы уже лишились нашей аудитории, и наш рейтинг упал бы.

В заключение получасовой записи снова послышался Бетховен, снова были показаны красивые пейзажи, и комментатор воскликнул: “Да здравствует марксизм-ленинизм-маоизм, доктрина, которой мы следуем!"

– Прекрасно, – сказал Чиппингем, когда пленка кончилась, – я кладу ее, как мы условились, в сейф. Видели ее только мы трое. Предлагаю ни с кем не обсуждать то, что мы видели.

– Ты по-прежнему считаешь, что надо поступать, как предлагал Карл Оуэне, а именно: заявить, что мы получили подпорченную кассету? – спросил Джегер.

– Ради всего святого! А что нам еще остается делать? Мы же не собираемся давать ее вместо “Новостей” в понедельник!

– По-моему, ничего другого мы не придумаем, – заметил Джегер.

– Пока будем считать, – сказал Кеттеринг, – что нам едва ли поверят – особенно после слов Тео Эллиота, напечатанных в “Балтимор стар”.

– Да знаю я, черт подери! – В голосе шефа Отдела новостей чувствовалось напряжение. Он взглянул на часы: 15.53. – В четыре часа, Дон, врежешься в программу со спецвыпуском. Скажешь, что мы получили пленку, но она подпорчена. Если “Сендеро луминосо” хочет, пусть шлет другую.

– Правильно!

– А пока, – продолжал Чиппингем, – я вызову службу связи с прессой и сделаю заявление для радио – попрошу передать его на Перу. Давайте действовать.

Дезинформация, сочиненная на Си-би-эй, мгновенно получила широкое распространение. Поскольку в Перу было на час раньше, чем в Нью-Йорке, заявление Си-би-эй было передано по вечернему радио и в теленовостях, а также напечатано на другой день в газетах.

А в дневных “Новостях” появился репортаж о том, как безутешный отец обнаружил в коробке отрезанные пальцы сына.

Лидеры “Сендеро луминосо” в Аякучо приняли к сведению оба сообщения. Что до второго – насчет поврежденной пленки, – они этому не поверили. И решили, что надо срочно совершить новую акцию, которая произвела бы большее впечатление, чем пальцы мальчишки.

Джессика вспомнит потом, что в то утро, как только она проснулась на заре, у нее возникло дурное предчувствие. Большую часть ночи она провела без сна: ей не давали спать мысли, что помощь может вообще не прийти. За последние три дня первоначальная уверенность в том, что рано или поздно их освободят, стала постепенно покидать Джессику, хотя она и пыталась скрыть от Энгуса и Никки, что теряет надежду. “Ну разве сможет, – думала она, – чья-то дружеская рука протянуться к нам в эту глушь в далекой чужой стране и помочь выбраться отсюда и вернуться домой?” По мере того как шли дни, это казалось все менее вероятным.

Особенно повлияло на моральное состояние Джессики то, что Никки так жестоко лишили пальцев правой руки. Жизнь для Никки никогда уже не будет прежней, даже если им удастся отсюда выбраться. Его золотая мечта стать пианистом неожиданно и безоговорочно – и так нелепо! – оборвалась. И какие еще беды – вплоть до смерти – ждут их впереди?!

Пальцы Никки отрубили во вторник. Сейчас была пятница. Вчера мальчик уже меньше страдал благодаря Сокорро, которая ежедневно меняла ему повязки, но он по-прежнему молчал, замкнувшись в себе, и никак не реагировал на попытки Джессики вытащить его из глубины отчаяния. А кроме того, их разделяла стена из плетеного бамбука и крепкая металлическая сетка. С той ночи, когда Сокорро разрешила Джессике побыть в клетке Никки, это благодеяние Джессике больше не оказывалось, несмотря на все ее мольбы.

Поэтому сегодня будущее представлялось Джессике мрачным, безнадежным и страшным. Окончательно проснувшись, она вдруг вспомнила конец стихотворения Томаса Худа <Томас Худ (1799 – 1845) – английский поэт и юморист.>, которое учила когда-то в детстве, – оно было особенно близко ей сейчас:

И так же часто я хочу теперь,