Вдохнуть. и! не! ды!шать! - Страница 9

Тяжелые бордовые занавески плотно задернуты, отчего в комнате полумрак. Кровать аккуратно заправлена, мохнатые кисти покрывала свисают до пола. В углу за буфетом — два больших чемодана один на другом, зеленый и коричневый.

— Ой, какое платье… — Танька в восхищении уставилась на люрексовое жабо праздничного одеяния Вероники, перекинутого через деревянную спинку стула.

Рыться в комнате квартирантов — наша тайная страсть. И большой секрет. Когда мой отец уходит на дежурство, а квартирующие Вероника и Миша — на работу, мы с Танькой проникаем на запретную территорию.

Интересно все. И блюдечки с розочками, важной пирамидкой на буфете, и блестящая батарея бутылочек с лаком для ногтей на окне, и стопка старых вечерних газет на чемоданах. Чужие вещи, чужая жизнь, чужие запахи — все это манит несказанно и завораживает неокрепшие умы и детское воображение. Наше любопытство самодостаточно, мы не преследуем никаких целей, исследуя комнату Вероники.

— Помоги мне, — сказала Танька и начала аккуратно убирать газеты с чемодана на пол.

Крупные железные зубы молнии раскрыты, сверху в чемодане Вероникино нижнее белье. Под аккуратно Сложенными трусами — учебники по химии, Миша только что закончил институт. Сбоку, между книгами и чемоданной стенкой, — несколько маленьких черно-белых фотографий.

Танька аккуратно достала их и начала смотреть:

— Ой… А что это?

Я подошла ближе, заглянула Таньке через плечо.

Фотографии маленькие и очень дурного качества, что на них изображено, трудно понять. Какие-то мужчины в костюмах сидят на диване. Перед ними стоит женщина, ее лица не разобрать за черными неряшливыми кудрями. Но это точно не Вероника, квартирантка у нас коротко стрижена, по-модному.

На следующем фото мужчины все так же сидят на диване, а женщина все так же стоит, но уже почему-то без юбки. Просто в черных больших трусах и белой кофточке. Следующая фотография принесла нам с Танькой настоящее потрясение — женщина стояла с голой грудью.

Мы переглянулись.

— Она голая, — сказала шепотом Танька.

— Ага, — кивнула беззвучно я.

Однако это было еще не все. Голой тетка оказалась на следующем фото. Совсем. Она так же по-солдатски стояла перед диваном, а мужчины так же чинно сидели с бесстрастными лицами.

— Наверное, она болеет, а это врачи, — предположила я.

Танька ничего не ответила.

На следующей фотографии голая тетка взобралась на стол, от мужчин в кадре остались одни головы. Последнее фото повергло нас в шок. Чернокудрая героиня фотосессии сидела на столе, раскинув толстые ноги, и между ними можно было разглядеть столь же богато кудрявые непристойности. Псевдо-врачей в кадре не было.

— Ой, мамочки… — сказала Танька.

— Фу… — сказала я.

В школу мы в тот день не пошли — слишком велико было потрясение. Закрыли Вероникин чемодан, взяли фотографии и часа три, пока время не подошло к вечеру и не возникла опасность быть застуканными, рассматривали маленькие страшные снимки.

Это была первая порнуха, которую я видела. И никогда больше этот вид фотографий не производил на меня столь огромного впечатления.

— Классно, — сказала Танька, посмотрев в зеркало на свою спину в новом платье.

Платье было цветастое, приталенное, с треугольным тетковским вырезом на груди, с юбкой правильной длины — чуть ниже коленей.

Брюки Танька не носила вовсе, считала это не совсем приличным.

— Классно, — подтвердила я.

Танькино платье было очень похоже, на платье Танькиной мамы. Она тоже носила такие цветастые, ниже коленей, и с отчаянной попыткой подчеркнуть несуществующую талию — единственно допустимый признак женственности.

— Знаешь, я думаю, что у него уже кто-то был… — сказала Танька задумчиво и села на кровать.

— У Толика? — уточнила я.

Речь шла о Танькином кавалере, двадцатичетырехлетнем слесаре, появившемся на горизонте подругиной жизни пару месяцев назад, еще до нашего окончания школы.

— Почему ты так решила? — спросила я.

Мысль о том, что у кавалера кто-то мог быть до знакомства с Танькой, казалась ужасной и даже немного трагической.

— Понимаешь… Мы целовались… — сказала Танька и замолчала.

— Как? — тихо спросила я, холодея от предположений.

— Так… — Танька легла на спи ну, раскинула руки, как тряпичная кукла, и уставилась в потолок неподвижными глазами.

— Да?.. — спросила я, не смея подумать о страшном.

— И он… он целовался так… как будто он делал это уже не раз…

Танька порывисто села и посмотрела на меня, словно спрашивая совета, продолжать ли знакомство с человеком, у которого уже что-то такое было. Что-то интимное. Поцелуи в губы… Крепкие объятия… А может быть, он уже даже потрогал кого-то за грудь…

Что я могла посоветовать подруге? Я понятия не имела, как повела бы себя на ее месте.

Я пожала плечами и легла на кровать. Танька вздохнула и тоже легла рядом.

По беленому известью потолку быстро бежала муха. В открытую форточку рвался дурманящий запах сирени и рыжих пушистых чорнобрицев.

Через месяц Танька завалила вступительные экзамены в институт и вышла за Толика замуж. Тетя Катя на свадьбе дочери была немного грустна. Больше всего она хотела, чтобы Танька, ее единственная дочь, получила высшее образование. Чтобы не работала на заводе, как она, как отец и как этот скоропостижно появившийся зять. Но, видать, судьбу не обманешь. И Танька пошла работать в заводскую лабораторию. На год, до следующего вступительного сезона.

К следующему сезону она оказалась не готова — лежала в родильном доме.

«Скорая» увезла ее туда раньше предполагаемого срока. Ребенок родился мертвым.

Через неделю у роддома Таньку встречали муж, свекровь и младшая сестра мужа с коляской. В коляске спал родившийся два месяца назад мужнин племянник.

— Посмотри, какой хорошенький, — приподняла свекровь тюлевую занавеску над коляской, — чего нос-то воротишь? От моего сына мертвого ребенка родиться не могло!

Танька заплакала.

В первый раз — по-взрослому, горько и беззвучно.

— Ладно, перестань, — обнял ее за плечи муж. — Все образуется.

Образовалось. К следующему абитуриентскому сезону Танька родила сына.

А еще через пять лет они с Толиком развелись.

Когда-то давно отец сказал мне, что если я уеду из родного города, то мы с Танькой перестанем общаться.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что через пять лет вам станет не о чем говорить, — ответил отец. — Так всегда бывает, это я тебе как психиатр говорю.

Он всегда добавлял это свое «как психиатр», и тогда слова его обретали вес пророчеств.

Я не видела Таньку больше пятнадцати лет. Говорят, она второй раз вышла замуж, родила второго сына. Закончила техникум, работает по-прежнему на заводе.

И каждый раз, когда я приезжаю в гости к родственникам, я спрашиваю о ней. И каждый раз подсознательно боюсь столкнуться с подружкой детства на улице.

Не знаю почему.

Может быть, потому, что той Таньки, которая давила свежие куриные яйца в сырой песок, которая трясущимися руками вытаскивала из чемодана нашей квартирантки черно-белые фотографии голой тетки, той девочки, которая говорила, обреченно глядя в потолок «мы целовались», той Таньки давно уже нет…

Может быть, я лукавлю. Может быть, просто боюсь позавидовать…

Зеркало в ванной сильно запотело, и тело, что в нем отражалось, было юным, прекрасным и таинственным, вот таким его и видят, вот такой видят меня, думала Надя, ворочая тяжелым феном над головой, и руки ее в зеркале поднимались как в танце, и грудь была молодая и смуглая, а живот было не разглядеть из-за капель на стекле. Вот таким видит тело тот, кто влюблен, думала она, ей самой доводилось в самом щуплом и плюгавом мужичке любоваться изяществом и волшебными пропорциями, запотевшее зеркало делает чудеса.

Надя не ценила своего тела. Между тем тело ей досталось неплохое, оно делало все, что ему велели, и на удивление медленно старилось. Оно ничего не требовало для себя, ни на что не жаловалось, не плакало и не капризничало, как будто раз навсегда поняв, что ему не положено ничего абсолютно, права голоса у него нет, а если вздумает бунтовать, то будет только хуже. Оно, однако, не унывало и цвело как умело в этих суровых условиях, проявляя чудеса жизнеспособности. В этом они друг друга стоили, Надя тоже была кремень.