Вдохнуть. и! не! ды!шать! - Страница 39

Последнее, вы понимаете, да, из Борхеса, кисе продекламировала, конечно же, разумеется, само собой, я.

И тут…

«ЗАГАДОЧНАЯ И ОТЧУЖДЕННАЯ», ошалев от такого количества комплиментов, аплодисментов и — прямо-таки бутылки великолепного Борхеса, — потянулась, вскочила на лапы и решила не иначе как «ПОМАЯЧИТЬ — ПАНТЕРОЙ». На мягких весенних лапах подошла к малышу («ПРЯНИЧКА?»), и стала тереться об его голубую Рейму своей «ХОРОШЕЙ ШУБКОЙ».

Мамочки Таврического сада среагировали оперативно. Каждая сделала угрожающий шаг-выпад вперед: «Кь-я-а!» — и закрыла собой ребенка (ПРЯНИЧКА ХОШЬ?). Затем мамочки подбросили с перехватом в воздухе и сменой руки парочку разноцветных нунчаков фирмы Симбо и виртуозно развернулись, по ходу дела исполняя воинственно-акробатическую композицию и посылая кисе воздушные «моротэ цуки». (ЕЩЕ ПРЯНИКА???) Развернулись в грозную букву «зю» таким восхитительным образом, что несущая «чуткий сон искателей удачи» оказалась в полукружии верхней половины «зю», тогда как нижняя часть «зю» уже неумолимо смыкалась с верхней, отделяя Несущую Сон «заклятой накрепко чертою». (ДАТЬ КИСЕ БОЛЬШЕ ПРЯНИКОВ?) В зловещей тишине, которую только подчеркивал ритмический стук нунчаков, раздался истошный вопль. Мамаша, стоящая в изголовье страшной буквы с криком «манто блохастое» (или что-то в односозвучном роде) молниеносно схватила «властителя сферы, замкнутой, как сон» за хвост, совсем, между прочим, «не пугливо и не издалека», покрутила для верности над головой и зашвырнула далеко в кусты, откуда потом еще долго доносились приглушенные рыдания обиженного животного.

Надо ли говорить, что этой дурой из изголовья, блеснувшей Борхесом и кисой, была я.

За воздушными шариками никто, oooppsss, не побежал…

Вечером пришли на горку. Говорю:

— Давай, мил человек, кататься.

Егорыч приподнимается на цыпочки, трогает горку совочком и отрезает:

— Соськалет! (Скользко, стало быть, лед!)

Я в недоумении:

— Где лед, ты что, малец? Егор: «Соськалет да соськалет». Я говорю:

— Нет, так не пойдет. Горка не скользкая, смотри, снега нет, льда тоже, забирайся.

Егорыч упрямствует:

— Соськалет, ни пайду. Я говорю:

— Ах ты, трусишка, как тебе не стыдно, твой папа подполковник видел бы тебя, как ты на горку боишься залезть!

Егор:

— Соськалет. Игока ни пайдет.

Далее идет наш разговор практически в режиме ICQ.

mama (19:12:12) нету льда

little angel (19:12:13) sosькалет

mama (19:12:14) все чисто давай

little angel (19:12:15) sosькалет я казал

mama (19:12:16) блинйопта

little angel (19:12:17) sosькалет ни пайду

mama (19:12:18) у тебя сеня че день обоссанных трусов

little angel (19:12:19) ни пайду

mama (19:12:20) мл*н где твой соськинлет? везде одно дерево, снега нету где?

little angel (19:12:21) тама sosькалет игока ни пайдет

mama (19:12:22) че достать мамчега решил ну-ну а ну давай на горку

little angel (19:12:23) sosькалет игока бум

mama (19:12:24) игока ты трусливый об*л влазь на горку

little angel (19:12:25) sosькалет

mama (19:12:26) это твои сыкушные позывные в современном мире?

little angel (19:12:27) sosькалет

mama (19:12:28) ты упрямый упрямый упрямый os*ji смари

— Смари, — сказала я и сделала шаг вперед.

Бежала я быстро. Видимо поэтому успела добежать до половины. Но уже в самом низу я поняла, что горка страшно скользкая, а я — выпитый князь Андрей Болконский под Аустерлицем. Князь, бегущий в никуда.

«Надо остановить апшеронцев! — закричал он. — Ваше превосходительство!»

— Ваше превосходительство! Я их остановлю! — гаркнула я какому-то карапузу наверху горки, схватила невидимое древко невидимого знамени и побежала вперед, к пушкам, возле которых уже происходила какая-то молчаливая возня и до которых надо было добраться — непременно.

Где-то справа, я видела, на лошади проскакал Кутузов, взбивая в пыль песок Овсянниковского сада, приложил платок к окровавленной щеке, благодарно кивнул и умчался в сторону 76-го отдела милиции.

Я отчаянно тянулась всем своим существом, желая взойти на высоту. В каком-то смысле душой я уже была там, наверху горки, а сейчас же мне следовало только поднапрячься и натянуть неловкое тело, отставшее от души по какому-то нелепому недоразумению, — так натягивают башмак на отставленную ногу.

Тело неприлично колбасило — оно совершало тысячу бездумных движений в секунду, и, когда я оглядывалась на него, мне было ужасно стыдно — будто привязанный на веревочке дурацкий шар танцевал на ветру краковяк…

Рыжий мальчик со сбитым набок кивером тянул изо всех сил на себя желтую лопатку, тогда как девочка с пистолетом тянула лопатку к себе за другой конец. У обоих были растерянные и вместе с тем озлобленные лица. «Что они делают? — подумала я, глядя на них. — Зачем не бежит рыжий мальчик, когда у девочки пистолет? Зачем не стреляет девочка? Не успеет добежать, как девочка вспомнит, что у нее в руках пистолет и выстрелит»…

Но я не успела — ни додумать про мальчега, ни присмотреться к злой девочке. Меня точно со всего размаха сбили с ног крепкой собачьей палкой. «Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются!»

Древко налилось свинцом и выпало из рук. Батарея, к которой я стремилась всем сердцем, внезапно взорвалась залпами орудий и исчезла в пороховом дыму. Кутузов проскакал обратно из 76-го отдела милиции в сторону набережной, даже не остановившись подле распростертого княжеского тела.

«Немного больно, немного неприятно, а как некрасиво», — внезапно согласилась я с Андреем…

Сползала медленно и грузно — совсем не так, как бежала. Цепляясь руками за края горки, я уже понимала, что мой Тулон безоговорочно просран. Посему безропотно отъехала прямыми ногами в черных княжеских сапогах в грязь и затихла — один в один просравший битву павший воин.

Если бы я тогда о, только перевернулась, то, знаю, увидела бы голубое небо и сказала бы себе: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал… совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу…» Эх, совсем, blin Dieu, не так…

Но я не успела духовно переродиться, и князь Болконский во мне умер, не успев сказать: «Кхе-кхе».

Потому что сзади ко мне подошел Егорыч, потыкал лопаткой и сказал: «МАМА! ОС ЕЛЬ! СОСЬКАЛЕТ!»

А ко мне мама приехала из Америки в гости. Я так по ней скучала целый год, об этом не расскажешь. Туте прошлого приезда стоит в стаканчике ее зубная щетка, на полке в кухне ею недогрызенный «грильяж», и всюду фотки в рамочках. Это у меня такие приметы. А в списке запрещенных киношных тематик лидирует уверенно «про маму», оставив далеко в хвосте и «про любовь» и «про собачек». Корова взрослая по мамочке скучает. Да я специально целый год не напиваюсь в пятницу, чтобы в субботу не проспать ее утренний звонок, да вы там ничего не понимаете.

И вот она приехала, и мы стоим в аэропорту, и курим, и обсуждаем, что погода в Питере да-а-а, в то время как в Калифорнии, напротив же, дела все обстоят совсем иначе. Я рассматриваю ее украдкой и думаю, что вот она стоит, моя мама, совсем заграничная стала, и чем-то пахнет незнакомым, и появился на лице тот трудноуловимый лоск, по которому всегда можно безошибочно отличить иностранца, в еду им, что ли, что-то подсыпают. А еще я думаю: хорошая кофточка, будет моя.

И она смотрит тоже, и я слышу, как в унисон содрогаются наши сердца от жалости ко мне невыносимой. Она и говорит мне: «Ты такая у меня бледненькая, ты что тут без меня кушала?» Я тут сглотнула. Я тут могла бы рассказать про «а еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают» или про «в столовке солонина каждый день». Но я сказала: «Тут я кушаю все!» — и подняла уверенный взгляд. Что можешь знать ты теперь о сосисках «нежные», девяносто рублей килограмм, а зато полкило за сорок пять, как объяснить тебе пельмени «Дарья»? Жуй рябчиков, ты не поймешь теперь мою печаль, и слез моих ты не дождешься, я ничего тебе не расскажу.