Вдали от Зевса - Страница 12

– Высокородный Турн, я умоляю тебя, не обрекай моего отца в жертву Терре!..

– Почему? – спросил помещик, озадаченный никогда неслыханною просьбой.

Он предположил в этом предупредительное указание на какой-нибудь порок, делающий старика недостойным стать предметом чествований поселян.

– Я люблю отца моего, – сказал Вераний, целуя подол платья Турна. – Он единственный человек, близкий мне в мире.

– Только поэтому? Но если за одного будет молить сын, за другого – сестра, жена или дочь, то некого станет отдать народу; не лечь же мне самому в эту жертвенную Сатуру!..

Отвернувшись, Турн хотел пройти в дом, но Вераний загородил ему дорогу, упавши на колена в самых дверях.

– Господин, – молил он еще горячее, – вместо человека, ты можешь положить в Сатуру чучело.

Турн отшатнулся в новом удивлении не столько поданной идеей, как смелостью этого доселе неизвестного ему чужого невольника.

– Чучело?! – вскричал он.

– Бросают же чучело в реку при ее разливах, господин, а прежде, говорят, всегда топили человека.

– Да... Эта замена человека чучелом для Тибра утверждена Нумой Помпилием, а тут...

– Нума окончательно утвердил этот обычай, а ввелся он гораздо раньше, с самого царя Нумитора, только не все его соблюдали. Ведь, надо же кому-нибудь начать, господин... Будь царем Нумитором в этом деле!..

– Но я не царь.

– Ты зять Великого Понтифекса.

– Эмилий Скавр, мой тесть, один не может ломать уставы жертвоприношений. Ступай, моли его, молодой человек, но я уверен, Эмилий тебе ответит, что деревенский культ не подлежит его власти, а лишь городской, римский.

– В таком случае, он подлежит власти помещика... Господин, пощади отца моего!..

– Не хочу... Некогда мне... Я рад, что не затруднился выбором жертвы на этот раз... С плеч долой скорее сбросить эту обузу и надо уехать в Рим; ты, конечно, слышал, что этруски бунтуют. Пусти меня!..

– По случайностям раздела военной добычи, я попал служить царевичу Люцию и приобрел его благосклонность. О, господин!.. Неужели ты, если зять царя Сервия, сына царя Приска, попросит, даст тебе денег сколько запросишь, купит себе отца моего...

Пока он говорил, Турн с удивлением всматривался в его лицо, находя сходство с Вулкацием младшим, но тот был рыжий с гладкими волосами юноша, тогда, как Вераний чернел своею шевелюрой, как смола, курчавый, точно баран.

Турну померещился в нем оборотень, вспомнилась рассердившая его Сивилла – Диркея; к ней по словам Грецина, являлся Аполлон под видом Вулкация, которого Турн ненавидел, как и его деда фламина.

– Я рабами не торгую, – возразил он гневно, – а Люцию Тарквинию, Руфу, и всем их клевретам отвечу, что мои помещичьи распоряжения до них не касаются и подсылать ко мне своих невольников, делать неприятности, я не позволю. Прочь, грубиян!..

Он дал Веранию своею богатырскою рукою такую пощечину, что тот с громким стоном откатился далеко от двери, а затем ледяным тоном слепой ярости, подобной тому, когда белокалильный жар и жгучий холод дают одинаковое ощущение, грозный господин молвил Грецину, указывая на Верания:

– Чтобы я этого мерзавца больше здесь не встречал!.. Не то, все твои дети не вымолят тебе пощады!..

До слуха входящего в дом Турна донесся взаимно-укоризненный разговор управляющего с чужим рабом.

– Я говорил тебе, что он не послушает... Эх, неразумный!..

– Неразумны вы, что терпите тиранство грубой силы! – отозвался Вераний, растирая прибитую щеку. – Если заблаговременно не прекратить эти жертвенные злодейства, которые давным-давно прекращены в Риме, то он, ведь, и тебя опустит в болото.

– И лягу тогда за общее благополучие. Всякому свой черед, Вераний. Раб редко умирает спокойно. Прекратили, говоришь, избиения людей в Риме... Лучше что ль от этого стало? Нельзя там, господа в деревню посылают таких: одного в болото Терри, другого – в реку Тиберину или Янусу, а третьего, недостойного, попросту на веревку или в рыбную сажалку, за то одно, что состарился. Не зли господина! А то в самом деле, дашь ему мысли обо мне... Вспомнит, что и я стар... И он на тот год меня...

Грецин задрожал от охватившего его ужаса, не договорив фразы.

– Этого не будет! – вскричал Вераний еще смелее и энергичнее, – ты попал в рабство ребенком, оттого и не понимаешь свободы, а я был свободным воином в г. Вейях...

– Постой! – перебил Грецин с усмешкой, хлопнув юношу по плечу, – я уже 10-ти лет был, а ты ребенком попал, много раз так говорил, а теперь ты заврался, противоречишь... Как же ты мог быть воином?.. Да и Балвентий смолоду тут...

Вераний не срезался, оговорившись.

– Ну, как бы там все это ни было, отец мой примирился с рабством, а я никогда не примирюсь. Люций Тарквиний показал мне иное обращение с рабами, нежели у Турна; у царевича Люция не всякий раб скотина. Я не дам погубить отца моего или... или никогда не женюсь на твоей дочери.

– Да она и без того не идет за тебя... Эх, Вераний!.. Спрашивал я ее о твоих подозрениях насчет фламинова внука... Кто ее знает? Отшучивается... Встречается, говорит, он мне, как всякий другой.

– Мне Тит сказал.

– Он сам к ней сватался, еще до тебя... Тит-то[6].

– Сказать словечко старому Руфу, так будет этому внуку жарко от него!.. Да только вас губить не хочется.

– Нас губить?!

– Не то, что губить, а... все-таки...

Спохватившись, Вераний не договорил своей мысли и, чтобы перевести разговор на другое, горько заплакал от боли, растирая прибитую Турном щеку, заплакал и о грустной участи своего отца.

Они уселись на ступенях крыльца господского дома, так как управляющий опасался уйти оттуда, ввиду возможности господского зова. Он боязливо прислушивался к гулким шагам деревянных подошв охотничьих сапог Турна, который бродил, можно было полагать, из угла в угол по атриуму своей заброшенной виллы, в тревоге, от наплыва всяких дурных мыслей не имея сил успокоиться.

– Пойдет ли твоя дочь за меня, – говорил Вераний, – не пойдет ли, это дело другое; ты мне все равно, что тесть и теперь. Если отца спасти не успею, спасу тебя, вырву из неволи, дам тебе узнать другую жизнь, какою, ты говорил, наслаждались твои предки, греки в Сибарисе, жизнь свободных и богатых граждан, увезу тебя в Вейи.

– Да ты уж это давно обещаешь, только свадьбу-то с Амальтеей никак не сыграешь, все откладываешь, то одно, то другое мешает, а теперь ее подозревать еще стал (статочное ли это дело?) в близости с внуком фламина.

– Поглядим, Грецин, что на днях будет! – возразил Вераний.

Он обнял свои колена, подняв их в уровень с подбородком, и плаксиво запел невольничье причитанье:

Вместо того, чтобы разразиться рыданьем об отце, чего ждал управляющий, Вераний вдруг расхохотался, как сумасшедший.

– Что с тобой? – спросил Грецин, привскочив от изумления.

– Да мне вспомнилось, как твой Ультим отличился сегодня у деревенских на жертвоприношении.

– Придурковат парень!.. А что?..

– Это было на заре. Старшина Камилл впереди стоял жертвоприносителем и пел долго, монотонно, гимн солнцу; чуть не к каждому стиху народ припевал за ним «чудное светило!» Ультим стоял, стоял, соскучился, и начал дурить, а за ним и другие. Ты знаешь, что Камилл высокого роста старик, сухой, костлявый; Ультим глядел, глядел на него, да вдруг вместо «чудное светил» запел «экий ты верзило!»

Грецин усмехнулся.

– И что же? Не треснули его по затылку за это?