Василь Быков: Книги и судьба - Страница 9

Люди из непосредственного окружения писателя свидетельствуют, что Быков с течением лет все больше предпочитал покой кабинета любой компании. Понятно, что любой человек ценит свое время, понимая его ограниченность. В отличие от многих пожилых людей (я говорю про жителей бывшего СССР), уставших, готовых обвинить что угодно и кого угодно в объективных тяготах своей всегда нелегкой жизни, Быков принимал ответственность за свою жизнь на себя. У него не было никакой защитной «скорлупы». Его душа оставалась молодой и кристально чистой, как будто она каким-то волшебным образом была способна к самоочищению, находясь еще в физическом грешном теле. А это, согласитесь, явление редкое… Рыгор Бородулин, близкий друг Василя Быкова и один из выдающихся белорусских поэтов, считает совершенно несправедливыми утверждения некоторых людей, знавших Быкова, что тот по сути своей был бесстрастен и холоден. Не только Бородулин, но и многие другие близкие друзья писателя находили его сердечным, общительным и обаятельным человеком. Сдержанную манеру общения Бородулин объясняет умением Быкова быстро оценивать, понимать людей; когда он чувствовал доверие к человеку, то открывался ему навстречу с такой добротой и детской искренностью, что становилось очевидным — его внешняя замкнутость являлась лишь самозащитой.

Но вернемся к детству Быкова. Интервью, которое писатель дал Адамовичу, и то, которое вы найдете в конце этой книги, — исключения: Быков не слишком любил вспоминать о своем детстве и юности. Так же как не любили вспоминать свои ранние годы Твардовский и Чехов.

Почему? Думается, что самым сильным ощущением того времени для всех троих стало изнуряющее чувство горячего стыда за бедность, голод и несправедливости, которые им пришлось пережить. Не менее тяготила их также и полная зависимость от окружающих и от сопутствующих нищенской жизни обстоятельств, которые они не могли понять в силу своего детского разума. Вероятно, поэтому дети в их произведениях, особенно у Быкова, тоже нередко остаются без детства. В прозе Быкова никогда не встретишь традиционно присущую детским годам радость и безмятежность. Будучи правдивыми прежде всего перед самими собой, упомянутые писатели (и Быков в их числе) никогда не приглаживали бедность, голод, зависимость и другие формы «униженности и оскорбленности». Позже это ощущение беспомощности, пережитое в детстве, у этих писателей претворилось в личную систему неприятия социальных и экономических несправедливостей. Возможно, что именно ранние тяготы способствовали выработке моральных принципов, человечности и, наконец, тонкого понимания великой ценности любой человеческой жизни, как своей собственной, так и других людей.

Вот еще один отрывок из книги-альбома Адамовича:

ВБ: Я там рассказывал об озере. Еще об одном сильном впечатлении расскажу. Не в 32-м ли году это было? Каждый вечер отец ходил на собрания. Собрания, собрания до утра. Мы еще спим, и я слышу, я вдруг просыпаюсь оттого, что голосит мать. Я в детстве был очень чутким к ее настроению, очень хорошо было, когда она веселая, что-нибудь такое. А когда ее настроение падало — это я всегда чувствовал, как барометр, сразу оно отражалось на моем. Так вот, вдруг плачет мать. Такого никогда не было, если что-то там случалось у нее с отцом, она просто молчала. А тут — чуть не навзрыд, давясь слезами, плачет. Я, помню, проснулся, подхватился. Оказывается, вчера организовались в колхоз и сегодня, значит утром, приехали и из закромов, из кадушек в пуньке забрали все семена. А это март был примерно, как раз время сеять. И чем детей кормить? И что самим есть? Отец сидит понурясь. Ну вот, с этого началось…[25]

Что же именно — «началось»? Коллективизация, разумеется. А с нею все то, о чем говорилось выше: голод, нужда, унижения и царившее надо всем этим чувство стыда. Стыда, проистекавшего оттого, что вот, родители, не щадя себя, трудятся день и ночь, но это ничего не меняет, делается только хуже, — так, может, это он, Василек Быков, каким-то образом отвечает за то, что происходит вокруг?.. Не любить вспоминать вслух о своем детстве и вычеркнуть его из памяти — вещи совершенно разные, а может, и противоположные. Если пристально читать прозу Быкова, можно увидеть, что тяжкие впечатления детства наложили на нее свою печать, да еще какую…

В книге-альбоме Адамовича Быков часто называет себя просто «писарем» — это в те времена, когда словосочетание «летописец Великой Отечественной» прочно вошло в обиход, сделалось печатным штампом. «Писарь» — это, конечно, ирония над «летописцем», и уж кто-кто, а Быков точно мог себе ее позволить. Но если даже воспринять «летописца» всерьез — какой же Быков летописец? Значение его вовсе не в том, что он привлекал материал, часто еще не затронутый современной ему литературой (хотя и в этом, конечно), но в том, как он его разрабатывал и осмысливал. И это касается не одних лишь его военных произведений. Другое дело, что Быков писал только о вещах, хорошо ему знакомых и в какой-то степени пережитых лично, поэтому биографии его героев в сумме дают некую обобщенную биографию белоруса его поколения. В этом отношении «Знак беды» и, еще в большей степени, «Стужа» служат великолепными первоисточниками для понимания описываемого Быковым времени. Действительно, кто, как не он, с такой удивительной точностью передал антиколлективизационные настроения крестьян Беларуси? К тому же уровню следует отнести мгновенно промелькнувшее, но тем не менее ценнейшее замечание Адамовича, что В. Быков, ставший хроникером, бытописцем и летописцем многострадальной пехоты Великой Отечественной, на самом деле стал рупором миллионов крестьян, составлявших львиную долю солдат этого рода войск. Ведь это именно они, насильно оторванные от родных полей и привычного крестьянского труда, своими тяжкими, порой нечеловеческими усилиями отвоевали эту землю у гитлеровских захватчиков, часто расставаясь с жизнью на глазах у такого же, как они, крестьянского сына Василька Быкова. Генетическая принадлежность и, вследствие этого, понимание и родственное сочувствие солдату-крестьянину безусловно во многом объясняют и преданность Быкова своей теме, и его безграничную популярность у читателей, многие из которых находили в его произведениях отражение собственной жизни.

Однако все это произойдет много позже. А пока, ребенком, хоть и много чего повидавшим и пережившим, Василек истолковывает события на лад, характерный для его возраста. Адамович записал такой трагикомический эпизод, который произошел при высылке из деревни кулаков: «Семьи вывозили, помню, осенью. И вот паренек, с которым я учился, не пришел в школу, а я пошел его проводить. Их там грузят на подводы, он говорит: „А со станции мы поедем поездом“. И мне стало так завидно, почему моего отца не раскулачили. Я бы тоже поездом поехал»[26]. С самого раннего детства, еще мальчишкой, он убегал от постылой действительности в книги. Когда Васильку было шесть лет (тогда ребята обычно поступали в школу в семилетием возрасте), он сам подошел к молодому учителю, Антону Авласенкову, разглядевшему в мальчике рвение к знаниям и позволившему ему посещать занятия. Василек вскоре стал лучшим учеником и читал все, что попадало в руки. Его любимыми писателями в то время были Майн Рид, Джек Лондон, Аркадий Гайдар, Максим Горький, Владимир Короленко, Иван Гончаров, Лев Толстой. Читал он этих авторов по-русски, хотя азы чтения постигал, благодаря отцу, по-белорусски. Так, в его эмоциональной памяти задержался рассказ Михася Лынькова из его одноименного сборника «Гой» («Чужак», 1929), прочитанный ему отцом, когда Василек только учился читать на родном языке[27]. Позже мальчик открыл для себя литературный мир Франтишака Богушевича[28], Максима Богдановича[29], Янки Купалы[30], Якуба Коласа[31], Змитрока Бядули[32] и многих других авторов, очаровавших его силой родного слова. Чтение, конечно, было сколь желанным, столь и нерегулярным в нелегком быту крестьянского мальчика (да к тому же и первенца); время можно было выкроить только за счет сна. Этот вывод напрашивается со слов самого писателя, сказанных им в одной из наших с ним бесед; приводимый отрывок из интервью 2001 года доносит не только личное восприятие писателя, но часто и самооценку раннего периода его собственной жизни.