Вашингтон, округ Колумбия - Страница 2

Питер восхищался отцом, но не любил его, а вот мать любил, но не восхищался ею. В это время года, с июня, когда начинались каникулы, он играл в бога — разглядывал окружающих как бы с другого конца подзорной трубы. Фигуры соответственно уменьшались в размерах под его испытующим взглядом; впрочем, мир взрослых всегда был для него загадкой; в особое недоумение приводили его люди, собиравшиеся в гостиной отца. Они словно бы играли в шарады, смысл которых им был заведомо известен, а ему — нет. И хотя иногда Питеру казалось, будто он понял, что они затевают, всякий раз происходило что-то странное, и все снова окутывалось тайной. И все же он был уверен, что настанет день — и она откроется ему. И тогда он крикнет игрокам через всю комнату: «Наконец-то! Понял. Я вас раскусил. Моя взяла! Можете расходиться по домам!» Но пока он был вынужден говорить: «Продолжайте», и игра, очевидно, будет продолжаться еще долго, прежде чем выдаст ему свои секреты.

Приземистый и коренастый Блэз стоял посреди комнаты прямо под люстрой, этаким букетом из хрустальных перьев: «Эмблема принца-регента», — небрежно роняла миссис Сэнфорд, когда кто-нибудь восхищался ее люстрой.

Питер присоединился к группе гостей, которые толпились вокруг его отца, точно волки вокруг овцы. Нет, скорее, словно овцы вокруг волка, готовые повиноваться хищнику. Этот аспект игры Питер понял давным-давно. Блэз был богат, другие — нет. Но деньги сами по себе не волновали его, как то, что он увидел в раздевалке. Непрошеное, видение возвратилось. Он оглядел комнату: вернулись ли любовники? А если нет, кого же не хватает?

Обед подали на двадцать персон; позже явилось еще столько же — то была обычная для Лаврового дома смесь политических деятелей Вашингтона и пришельцев из далекого мира — Нью-Йорка. Царило приподнятое настроение; некоторые из самых знатных мужчин и самых блистательных дам разговаривали и смеялись нарочито громко; его отец, однако, водворил тишину.

— У каждого есть бокал? У вас, Бэрден? Нет? Черт побери! Дайте бокал сенатору Дэю. Он же виновник нашего торжества!

Лакей наполнил бокал сенатора Дэя шампанским.

Джеймс Бэрден Дэй более чем кто-либо отвечал идеальному представлению Питера о римском сенаторе. Седой и внушительный, Бэрден Дэй двигался с сознанием собственного достоинства, которое скорее забавляло, чем внушало трепет. Сенатор торжественно поднял бокал. На его лице сияла улыбка политика, но глаза как будто только что увидели письмена на стене, возвестившие день и час его смерти, — в них пряталась угрюмость, что так импонировала Питеру, ибо он тоже был отчасти автором мелодрам и лишь прошлой зимою прочитал По.

— Я не хочу приписать Бэрдену всю заслугу… — начал Блэз.

— Ну естественно, — сказала его жена. Ее светлые волосы и ласковое выражение лица обезоруживали новых знакомых, и их буквально ошеломляло открытие, что Фредерика не только остра на язык, но не терпит молчания или даже паузы в чьей-либо речи. Она была мастерица неожиданных реплик: меткое замечаньице разило как камень, пущенный из пращи. А потому все ее домашние превратились в бойких говорунов, они никогда не мешкали в поисках слова, панически боясь, что она вставит не то, какое им нужно.

Блэз продолжал говорить, пропустив мимо ушей реплику жены.

— Достопочтенный сенатор из глубинки Америки и пособляющая ему «Вашингтон трибюн!» — Насмешливые аплодисменты и восклицания, когда Сэнфорд дал понять, что имеет в виду самого себя.

Питер окинул взглядом комнату: кто же отсутствует? На софе сидела Диана Дэй, дочь сенатора, и ему показалось, что это ее ноги он узнал при вспышке молнии. Но это немыслимо. Диана слишком робка, чтобы отдаться мужчине со спущенными носками, в чужом доме во время приема. К тому же она такая некрасивая, не пользуется косметикой, а ее волосы ни дать ни взять перья пеструшки.

— Но Бэрден, я и еще несколько человек с принципами…

— Тсс! Тсс! — в гостиной.

— … сумели обуздать нашего выдающегося президента, малопочтенного Франклина Делано Рузвельта! — Шиканье и «ура» в гостиной. Большинство присутствующих были врагами администрации, хотя, как обычно, пришли и несколько сторонников Нового курса, алчущих показать Блэзу Сэнфорду, что рога у них съемные, копытами их наделила только молва, а жажда славы столь же неутолима, как у всех остальных.

— Для нас это большой день. Для страны. Для нашего образа правления. Мы должны его запомнить. Двадцать третье июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года. — Сделав ляп, Блэз получил по заслугам от жены, обладавшей сверхъестественной памятью на даты и числа.

— Двадцать второе июля, дорогой, — твердо вставила Фредерика, не дожидаясь естественной паузы.

На секунду Блэз ощерился, но тут же заулыбался. Как всегда, заулыбались и все присутствующие.

— Я едва не заставил вас всех запомнить неверную дату. Итак, двадцать второго июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года в сенате Соединенных Штатов навсегда похоронен законопроект президента, имевший целью прибрать к рукам Верховный суд и подорвать Конституцию. А это значит, что попытка установления диктатуры, о которой мечтает мистер Рузвельт, по крайней мере временно пресечена. И за эту передышку мы должны благодарить Бэрдена Дэя и его юридический подкомитет. Леди и джентльмены, за сенатора Дэя!

Тост был принят всерьез, потому что политику в Лавровом доме принимали всерьез. Питер знал, что его отец говорит то, что думает, по той простой причине, что он сам верил именно в эти же принципы. Питер ни разу не ставил под сомнение ни злокозненность президента, ни добродетельность его врагов, из которых Джеймс Бэрден Дэй был самый выдающийся.

Ответный тост произнес сенатор Дэй, изобразив скромность, показавшуюся Питеру неуместной в человеке, который лишь сегодняшним утром на виду у всего мира унизил президента.

— Блэз, друзья… Я намеренно не говорю «друзья мои». — Он с поразительной точностью воспроизвел манеру президента, и все рассмеялись. — Мы хорошо поработали сегодня. Если верить газетам, я выступил и осадил президента, потому что не люблю его. Верно, я не люблю его. Но на карту было поставлено другое. И хотя я и являюсь добропорядочным демократом…

Сенатор сделал паузу и получил по заслугам.

— Таких не существует в природе, — сказала миссис Сэнфорд. Гости снова рассмеялись. Сенатор выдержал удар и улыбнулся. Затем неожиданно заговорил о недавней смерти своего друга Джо Робинсона, лидера большинства в сенате. Описал, как он помог Джо покинуть зал заседаний, когда тот почувствовал приближение сердечного приступа, доконавшего его той же ночью. Рассказал, как он сидел возле Джо, когда того уложили в гардеробе сената, как тот метался, хватая ртом воздух, и говорил о законопроекте реформы Верховного суда, провести который он поклялся президенту. Он полагал, будто большинство на его стороне. Бэрден Дэй со всей определенностью знал: большинство не на его стороне, но, видя друга при смерти, заверил его, что законопроект пройдет, потому что —… я любил Джо Робинсона. Мы все любили его.

«Я любил Джо Робинсона. Мы все любили его», —

повторял

про себя Питер. Часть услышанных слов звучала в его ушах, другая отпечатывалась в мозгу, третья претворялась в образы. Но только всякий раз, пытаясь определить, как работает его ум, он терял ощущение самого себя, как в те ясные ночи, когда он, уставившись в небо, бывал ошеломлен мыслью о бесконечности солнц и неземных миров.

Небо. Ночь. Звезды. Марс. Таре Таркас из Тарка, этот зеленый великан был рядом с ним, когда они шли через красную пустыню древнего Марса к тому месту, где, съежившись от страха, затаилась прекрасная принцесса Тувия. Над горизонтом взвихрилась красная пыль. «Они идут», — угрюмо пробормотал он своему зеленому соратнику. «Будь спокоен, Питер, мы готовы их встретить», — сказал Таре Таркас и четырьмя руками извлек четыре меча из ножен.

— Мы похоронили Джо на прошлой неделе в Литтл-Роке. Вряд ли я выдам секрет, если скажу, что в поезде на обратном пути в Вашингтон вице-президент, повернувшись ко мне, промолвил: «Ну, теперь Франклину конец. И я надеюсь, ребята, вы найдете приличный способ положить этот законопроект под сукно». Мы сделали это. Сегодня. У меня такое ощущение, что президент получил сегодня урок, который он не скоро забудет. Что даже ему не по плечу опрокинуть принцип взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной власти, который наши праотцы… — Однако Бэрден Дэй, явно спохватившись, что он, начав с тоста, перешел к политической речи, резко оборвал свое выступление, пробормотав несколько слов о том, что, не будь «Вашингтон трибюн» и Блэза Сэнфорда, на данный момент Верховный суд состоял бы уже из тринадцати, а не девяти членов. Ему поаплодировали, и завязался общий разговор.