Ваш друг Джек Потрошитель и другие рассказы - Страница 12

Как раз после невероятного рассказа Фарлоу мне пришлось уехать на некоторое время по делам, и, хотя я писал ему письма, прошло более трех недель, прежде чем нам удалось встретиться с ним с глазу на глаз. Несмотря на то, что мы не виделись не так уж и много времени, в его лице успели произойти какие-то неясные перемены. Прежде всего, меня обеспокоило то, что в глазах у моего друга появилась непонятная затаенная тревога и страх. Через день или два мы смогли основательно поговорить, но лишь после нескольких вечеров он начал вводить меня в курс дела, хотя о том, что сны продолжаются, намекнул еще при первой же встрече.

Событии в снах разворачивались своим чередом; я знал об этом, хотя Фарлоу уже и не так охотно, как раньше, вдавался в подробности. Но теперь видения стали приобретать зловещий оттенок. Он находился на берегу, полностью пришедший в себя после происшествия в море, хотя о случившемся в воде он помнил во время сна достаточно смутно. Он так и не узнал, кем он был, и не смог определить местонахождение берега. Солнце стояло гораздо выше, и туман почти совсем рассеялся. Башни и шпили далекого города проглядывали сквозь волнующую утреннюю дымку, и на сердце у него было легко и светло.

Через некоторое время Фарлоу посвятил меня в содержание целой серии новых снов, которые становились все тревожнее, и в конце концов вся атмосфера ночных видении стала окрашиваться страшными тонами. Фарлоу не помнил, как он впервые осознал это, но в течение десяти дней в его мозгу понемногу сложилось название города — Эмильон. Теперь сны являлись к нему почти каждую ночь, и каждый раз все начиналось с того, что он сидел на берегу, небо светлело, туман рассеивался и прекрасный город появлялся из дымки.

По рассказам Фарлоу, красота Эмильона была просто неземная, она наполняла радостью и счастьем все его существо. А так как в каждом последующем сне он все более крепчал, то вскоре смог бегать по песчаному берегу и даже заходить в теплую воду, наблюдая высокие золотые шпили города через неглубокий залив.

Единственное, с чем можно сравнить Эмильон, говорил Фарлоу, так это с Мон-Сан-Мишелем, когда на него падают лучи утреннего весеннего солнца, но если даже он и красив по земным стандартам, то несомненно блекнет в сравнении с городом его снов.

— Умножь красоту Мон-Сан-Мишеля раз в сто, и тогда получишь Эмильон, — просто сказал мне как-то Фарлоу, и его мрачное лицо при этом сразу же прояснилось.

Даже днем, в моменты бодрствования, название «Эмильон» наполняло его душу тихой радостью, и он часами просиживал над древними картами и атласами, в основном средневековыми, но все безуспешно. Город Эмильон, очевидно, находился в вымышленной стране. И вот однажды, примерно за неделю до моего возвращения, в снах произошла перемена. Знамена, башни и шпили Эмильона были видны через залив шириной немногим более мили. Полоса воды отсвечивала розовым и золотым в лучах восходящего солнца, а небольшие волны бороздили теплое бирюзовое мелководье. Из рассказа я также понял, что в городе находилась женщина, которую Фарлоу любил.

Насколько я смог судить, сам он пока смутно догадывался об этом, но с каждым новым сном нежное чувство все глубже проникало в его сердце. Имени ее он не знал, а сознавал только то, что любит ее, а также то, что ему надо во что бы то ни стало попасть в Эмильон. И все же, как это бывает в снах, даже в таких ярких и реальных, как у Фарлоу, он никак не мог ускорить события. Он был не в силах просто взять и пойти в город, как сделал бы это в реальной жизни. Сон сам с каждой ночью понемногу продвигал его вперед по дороге событии. С каждым разом он все ближе подходил к пенящемуся заливу, отделявшему его от города. И тут в пейзаже появилось маленькое изменение.

Взглянув на башни Эмильона, Фарлоу заметил слабый белый туман у их подножья, будто бы легкая дымка легла на границе воды и города. Туман поднимался от песка под городскими стенами на расстоянии полутора миль от него. И хотя туман этот казался застывшим, Фарлоу каким-то образом понял, что на самом деле он движется с невероятной скоростью. Это сильно обеспокоило его. Легкий ветерок смел последние намеки утренней дымки, зависшей над морем, и необычный страх поселился в сердце моего приятеля. Он остановился и с растущей тревогой всмотрелся в белое облачко на горизонте. И тут же проснулся с ощущением дикого ужаса. Лоб его покрывали капли холодного пота.

Следующей ночью он боялся заснуть, но сон все равно одолел его. И опять он оказался на берегу и вглядывался вдаль, туда, где появился странный белый дымок, скользящий со скоростью птицы. Теперь Фарлоу показалось, что облачко несколько приблизилось к нему. Налетел ветер, и он снова почувствовал в глубине души страх, который никак не хотел исчезать, и вновь очнулся в холодном поту. Сны продолжались, и каждый раз он видел одно и то же: каждую ночь Эмильон сверкал перед ним через пенящийся мелкий залив, но белая полоска дыма теперь стала намного ближе, и тут начали проявляться детали.

Опять задул прохладный ветерок, и Фарлоу показалось, что в шуме ветра с небес донесся шепот. То, что он услышал в крадущемся шорохе, было: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!» И, пронзительно закричав, он тут же проснулся.

— Ну и что вы об этом думаете? — уже в четвертый раз спрашивал меня Фарлоу. Я зажег сигарету и заметил, что рука моя немного дрожит.

— Янычары — это что-то вроде мамелюков, да? — наконец произнес я.

Фарлоу кивнул и достал с полки толстый том.

— Я сразу же посмотрел, что это такое, — сказал он и зачитал из книги несколько строчек. Оказалось, что янычары — это отряды пехотинцев в древней Турции, составлявшие охрану турецких султанов. Отменены в 1826 году. В книге давались и другие определения: «личное орудие тирании» и «безжалостные солдаты-убийцы».

Когда он закончил читать, я принял серьезный вид.

— Но как же тогда связать их с временами двухтысячелетней давности и с Востоком? — сразу же спросил я, не дав Фарлоу заговорить первым.

— Янычары — очень древние отряды, — услышал я его спокойный ответ. — И назывались они по-разному. В давние времена такие солдаты ездили верхом и действовали подчас далеко за пределами Турции, в том числе — на Ближнем и Среднем Востоке. Не надо забывать также, что Турция была тогда восточной империей. И лишь только со времен Ататурка…

— Все это очень хорошо, — перебил я. — Но тем не менее вы не должны так серьезно воспринимать свой последний сон.

Фарлоу резко вытянул руку вперед, жестом останавливая мои излияния. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что он крайне серьезен.

— Вы же так и не выслушали меня до конца, — тихо ответил он. — После этого сна было еще несколько.

Короче говоря, спящая личность моего приятеля стояла на берегу, а видение менялось с каждым часом. Белое облачко росло и наконец превратилось в кучу темных точек, над которой вздымалась полоса пыльной дымки. В следующем сне он заметил струйки воды, взметнувшиеся вверх, когда непонятная масса вошла в залив, отделяющий ее от Фарлоу. И тот самый страх, который не выходил из его сердца, вновь пронзил моего друга, когда прохладный ветерок опять донес до него шепот: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!»

Как человек, просыпающийся от кошмара и обнаруживающий, что он так и не проснулся до конца, несчастный Фарлоу отчаянно закричал и пробудился, осознавая, что все это было лишь прелюдией к настоящему ужасу, который ждет его в последующих снах. Я изо всех сил старался успокоить своего друга, хотя надо признать, что мое присутствие не слишком добавляло ему храбрости. Я высказал также предположение, что в создавшейся ситуации ему, возможно, помог бы священник или опытный врач. В ответ Фарлоу лишь грустно покачал головой и с горькой иронией заметил, что в его состоянии, конечно, было бы как раз впору обратиться к священнику, но только какой же священник или врач возьмется сопровождать его в ночных кошмарах и стоять рядом во время опасности, которая угрожает ему в том, другом мире? Я посмотрел в полные отчаяния глаза Фарлоу. и чувство глубокой безысходности, читавшееся в его взгляде, невольно передалось мне. И, может быть, поэтому, услышав его следующие слова, я впервые по-настоящему испугался — чем же может закончиться эта коварная и страшная борьба, ночь за ночью идущая в его до крайности измученном мозгу?