Варшавка - Страница 11

— Это твои ребята со вторых линий били?

— Мои… — прохрипел Жилин. Горло почему-то перехватило.

Чудинов доверительно и весело пояснил Басину:

— Я, понимаете, смотрю, немцы так и валятся, а пулемета не слышно. Потом, когда они уже ворвались, жду ихнего тяжелого оружия — пулеметов там, минометов. А они как появятся на бруствере, так и падают. Мне ж не видно, кто их сечет, — позади все в дыму.

Что это, мыслю, за секретное такое оружие появилось — и не видно, и не слышно, а фрицы падают… Послушайте, комбат, а нельзя ли там еще снайперок расстараться?

И Басин, и Жилин невольно вскинули взгляды на Чудинова: уж слишком вольно он вел себя. Но в сумерках дзота его лицо освещалось только с одной стороны — с той, с которой горел фитиль в сплющенной гильзе зенитного снаряда. Лицо ротного казалось безмятежным и веселым. И в самом деле, чего ему побаиваться, Чудинову?

На взвод его не понизят — есть третья звездочка, на батальон не повысят — молод еще. И должно быть, Басин понял это, а может, ему оказалась близкой эта юношеская бесшабашность еще не остывшего от боевого накала ротного.

— Полагаете, товарищ старший лейтенант, что снайперы в наших условиях достаточно серьезны?

— Да я и сам не очень в них верил. Еще с Лысовым поругивался — и так людей мало, а он еще снайперов отрывает. Но сегодня — поверил. Особенно когда Мкрытчан рассказал, что они натворили у них.

— Мкрытчан — это командир девятой роты?

— Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим — дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстит. Нет, оказывается, дело по серьезному… А уж потом… — Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, — Мкрытчан рассказал…

Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке.

Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…

Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:

— Садитесь, старший лейтенант. Закурим.

Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет. Жилин продолжал стоять у притолоки.

Чем-то нравился ему Басин, но чем — еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав — связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним — в отдалении.

И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Баси ну доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил?

Когда?

— И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, — не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил:

— Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. — Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал:

— Сидите, сидите.

Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк — ему хотелось спать.

Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.

Сквозь прикрытую задвижкой амбразуру все явственней просачивался шумок передовой — звяканье лопат, тюканье топоров, сдержанный, шепотом, говорок. Он был привычным, и потому на него не обращали внимания. Но когда шумок сразу стих и в наступившей тишине проступил далекий, очень далекий стук пулемета, все трое вскинулись и примолкли, поглядывая на амбразуру. Жилин встал и придвинулся к двери.

Минуту было тихо, потом шум прорезался снова. Но на этот раз он был иным — возбужденным, нерабочим: слышался говор, топот и чавканье ботинок, н, наконец, совсем близко кто-то простужено предложил:

— Санитаров надо бы…

Ему быстро ответил резкий, отбойный голос:

— Тащи к ротному в дзот! Там разберемся, кого надо.

Чудинов вскочил н скрылся за дверью. Комбат как сидел боком к двери, а лицом к амбразуре, так и остался сидеть, искоса поглядывая на стоящего у притолоки Жилина.

Поглядывал недобро и, кажется, недоуменно.

Дверь распахнулась, и командир взвода — рослый младший лейтенант — и невысокий, но крепко сбитый боец втолкнули в дзот человека с багрово-синюшным страшным лицом.

Его коротко стриженная голова все время дергалась — он не то икал, не то пытался чтото проглотить. Когда его отпустили, человек мягко скользнул на земляной пол…

— Это еще что такое? — строго спросил Басин, обращаясь к младшему лейтенанту.

Тот вытянулся, но не успел ответить. Из-за спин появился Чудинов.

— Это, товарищ комбат… пленный. Немецкий пленный. Немцы его в плен взяли, но не дотащили. Он так с утра и лежал на ничейке, возле воронки. И мы, и немцы, видно, решили, что убитый. А он сейчас вот прикатился. Покатом.

Жилин смотрел на бойца и не мог его узнать — таким оплывшим, багрово-синюшным, страдающим было его лицо. Но он вспомнил белый кляп и заступился.

— Противник, товарищ старший лейтенант, захватил его в траншее, связал и забил кляп.

Понятно, что в таком положении он не мог двигаться иначе как покатом.

Боец поднял тяжелую голову, в его узких заплывших глазах мелькнула благодарность, и он покивал — натужно и неясно.

— А вы откуда знаете такие подробности, товарищ младший сержант?

— Так я ж его отстреливал!

— Как это — отстреливали?

Жилин объяснил, и боец опять покивал, а Костя добавил.

Я ж до воронки их допустил, надеялся, что он в воронку скатится и там долежит. А он, видите, хитрее оказался. Рисковее. Притворился убитым. — Подумав, добавил:

— И то верно — из воронки червяком можно и не выбраться, и увидеть никто не увидит.

Боец снова покивал, и из его припухлых глаз выкатились слезинки. Он попытался что-то сказать, но слова слились в сплошное бульканье. Он покривился от боли и заикал сильнее.

Комбат поднял взгляд на Жилина, и тот, безмерно жалея этого так и не узнанного им бойца, сострадая ему, почему-то с обидой сообщил:

— Вам бы полежать связанным по рукам и ногам, да еще с крепким кляпом. У него ж отнялось все… Язык же завернут был… Корень загнут… а дышать как?

Странно, но Басин не удивился этому упреку. Он кивнул — понял, — выпрямился и приказал:

— Чудинов! Немедля санитаров. Медицине скажи, что я приказал прежде всего дать стакан водки. Пусть командир хозвзвода найдет. Утром разберемся. Раз живой — значит, очухается. — Он опять нагнулся к бойцу и извиняющимся тоном сказал:

— Потерпи чуток… Наладится.

Боец пошевелился, покивал и, трудно подняв словно ватную руку, провел ею по багровосинюшному, в буграх лицу. Все смотрели на него и с сожалением и с болью, и все ж таки с малой долей брезгливости — уж слишком нечеловеческим оно казалось; слишком неясной, опасно неясной становилась судьба бойца…

Комбат выпрямился и опять резко приказал:

— Все! По местам. Жилин! Пойдем пройдемся по передовой.

И они ходили по передовой, слышали, как стонет тяжелораненый фриц, которого подцепили «кошкой» и волочили к бумажному мешку, смотрели, как работают бойцы.

Басин ни о чем не спрашивал, не делал замечаний. Он только смотрел. Уже почти на стыке с восьмой ротой он остановился и спросил:

— Ты кем был до войны, Жилин?

— Газосварщиком.

— То-то смотрю — лицо темное. Прокоптился?

— На нашей сварке лицо не загорает.

— Это ж что у вас за особая такая сварка?

— Мы барабаны для котлов варили. А для этого есть такая сварочная машина. И в ней сидишь как в ЗИСе, в кабине.

— Интересно… Ну и как же вы варили?