Вариации на тему "Песни Песней" (эссе о любви) - Страница 9

Мудрый и блаженный Будда, мистическая полнота «всеобщей гармонизации», Дао и Дзен, логическое взаимовосполнение противоположностей, Кришна и Упанишады: замечательное противоядие в агонии смерти, когда смерть только ожидают. В ежедневной смерти и аду, которым является Другой, в терзании совместного шествия без приязни всякое малейшее мистическое облегчение становится маской ухода. А за маской хохочет бессмысленная пустота: смерть-победительница.

Повешенное на кресте, мертвое Слово жизни дает откровение. Жизнь, пригибающаяся к добровольному принятию смерти. И откровенное Откровение скрывается в этой «добровольности». Крест и смерть, само сращение личности и природы, свободы и необходимости. Любовное доверие к Отцу — единственная трещина в стене данности. Если упорно продолжаешь расширять эту трещину, в настойчивости рассветает откровение: крест, брак Христа с нашей природой — природой, приведенной от свободы любви к брачному чертогу последней самоотреченности.

ВСЕ НАШЕ БЫТИЕ во всей его напряженности жизненных устремлений является желанием. И как натянутая струна, так и желание производит разнообразные тона от хрипа слепой нужды до высоты жертвенного самоприношения.

Мы не укоряем голодающего в слепой необходимости еды. И тем не менее, в животном голоде алчущего не звучит ничего из райского благословения на общение полов. Наоборот, со страхом и отвращением мы всегда отталкиваем маниакальную жажду тела к любви. Где та граница и мера, где желание становится угрожающим и оскорбительным?

Мы отличаем любовь от жажды тела. Любовное изумление всегда есть трепет души, и опьянение взаимностью приносит неожиданное очищение от всякого телесного требования. Маниакальные звери удовольствий внезапно усмиряются с первым кивком любви. И все же, любовная связь созревает только в постоянной кафолизации желания. Смысл всякой любви состоит во всецелом участии души и тела в непосредственной связи, единстве двух в плоти единой.

Первое волнение от случайной встречи взгляда, опьянение от первого прикосновения рук, полнота радости от одного лицезрения Другого, все постепенно и незаметно ведет к необходимости телесного наслаждения. Между этим исполнением и начальной точкой, когда красота подает первый знак, содержится бесконечный спектр желания. Невозможно отделить действие души от функционирования тела, событие духа от требования плоти, экзистенциальную необходимость от биологической потребности.

Запутанная взаимоперекрещенность душевного и телесного в спектре желания. Она приводит к тому, что человек начинает думать, что духовный трепет в любви является ничем другим, как ухищрениями телесной потребности. Что господствующим побуждением любви является инстинктивное желание наслаждения, биологическая нужда со-сущия. Уже с первого момента пробуждения в психическую эйфорию благодатной взаимности. Даже любовь к искусству, науке или Богу есть всего лишь бессознательная идеализация слепой биологической потребности.

С другой стороны, общий опыт подкапывает убежденность в единственности истолкования. Первенство телесной нужды не является самоочевидным. Может, наоборот: множество случаев холодности, неудовлетворенности или связи без любви обязаны своим существованием исключительно психическому сдерживанию, психологическим комплексам, смешению сознания. Часто биологическая потребность или кажется подчиненной психике, или многообразно переделывается психическими механизмами отказа, идеализации, эгоцентричной защиты. Настолько, что скорее всего невозможно установить, в каких рамках существует любовный факт. Сказать, вот до сих пор функции психики, а отсюда и дальше биологическая нужда и инстинктивная потребность.

Если действительное противостоит тому, чтобы быть заключенным в границы определения, то воображаемое функционирует, только получив форму. Особенно в любви — фантазийные суррогаты действительного образуют бессознательное темное место, где поселяются комплекс вины, нарциссическая самозащита, страх постареть, младенческое противоборство риску. И границы образования всегда имеют юридический характер.

Закон объективирует образ — делает его объектом, доступным для приобретения, обладания. Очерченные законом фантазийные суррогаты жизни позволяют развиться в нас ложному чувству, что мы обладаем самой жизнью, подчиняем себе и контролируем ее динамическую неопределимость. Когда мы подчиняемся закону, жизнь приобретает конкретные мерки и рамки. Они гарантируют нам «правильность» жизни, формирование «подлинности». Каждое отступление от закона измеряет степень отклонения от этой гарантированности, расшатывает уверенность моего «Я».

Целые столетия так называемое христианское человечество прожило и живет с такими юридически ограниченными желаниями. Развило запутанное Право с его идеализированной казуистикой. Бесконечные разновидности: в Праве римской церкви, в этике кальвинистов, в пиетизме лютеран, пуританстве методистов, баптистов, квакеров, в превратившемся в идол морализме анабаптистов, старокатоликов, Армии спасения, цвинглиан, конгрегационалистов.

Каждое название из перечисленных, вместе со множеством других, является также представителем определенной кодификации юридических ограничений желания. Представляет собой также некоторые поколения людей. Тысячи или миллионы людей, которые прожили целую и единственную жизнь на земле в аду отвергнутых желаний и неумолимого беспокойства, воображаемой вины и нарциссического лишения. Целые поколения с невольной увечностью жизни без любви. Отождествили любовь с ужасом греха, добродетель с отвращением к своему собственному телу, телесное выражение нежности с мерзостью унизительного опускания до уровня животного.

Юридические очерчивания желания собираются вокруг одного устойчивого стержня: что есть телесное и что душевное в любви. И, следовательно, что греховно и что невинно. Потому что телесное всегда греховно, а душевное — невинно.