Вариации на тему "Песни Песней" (эссе о любви) - Страница 20

Эта эсхатологическая перспектива тем не менее не оправдывает близорукой наивности моралистов, которые верят, что могут победить смерть пренебрежением или индивидуальным уклонением от полового смешения. Однако в эсхатологической перспективе смерть побеждается только смертью — и первым это показал Жених, смертию смерть поправший. Отказ от честолюбия саможизни, смиренное принятие смерти, которое есть согласие в ответ на призыв любви Восставляющего мертвых.

Христиане обитают в городах, какой каждому выпал, ни землею, ни гласом, ни обычаями не отличаясь от прочих людей, будучи причастными всему и вступающими в брак, как все. Единственное их отличие — мольба к Восставляющему мертвых: Подвигни во мне разумение Твоего смирения, да прииму со сладостию смирение естества моего. Это «со сладостию» — лезвие ножа, по которому мы ходим. Принятие смерти, превращенное в эрос.

Поток людей на Лондонском мосту — их так много. Парижские бульвары и люди-муравьи, вбегающие и выбегающие из муравейника метро. Их так много. Еще одна шумная человеческая река — проспекты Токио. Стадионы Лос-Анджелеса во время матчей по регби. Их трибуны, как травяным ковром, покрыты разноцветной толпой. Затем этот возбужденный людской рой выплескивается на улицы. Точно так же, как по гудку сирены с фабрик выливается многомиллионная рабочая толпа: Осака, Кельн, Торонто.

Спешат. Выиграть день, скоротать неделю, прожить год. Крупинки бесчисленного количества людей пересыпаются в песчаных часах, и их поглощает смерть.

«He-пребывающий град».

Беспорядочно нагроможденные гнезда многоэтажных зданий и лабиринты их внутренностей. Коридоры, лифты, лестничные площадки. Где-то там внутри одна дверь — наша. Вот она услужливо закрывается за нашей спиной, определяя наше жизненное пространство. Накрываем стол, открываем бутылку вина, занимаемся любовью. Несколько лет живем ложным чувством вечного, безмятежной продолжительности. И песочные часы смерти поглощают секунды, месяцы, эпохи.

Одно столетие — это кратчайший миг в последовательности страниц нашей школьной Истории. Однако никто из нас не будет существовать ни в одном столетии. Всегда будут Лондонский мост, муравейники Парижского метро, проспекты Токио, стадионы Лос-Анджелеса, фабрики Осаки, Кельна и Торонто. В муравейниках будут зажигаться и тухнуть бесчисленные светлячки окон. Кто-то будет накрывать стол, открывать вино, заниматься любовью. Это будут «другие» — не мы. Как и прежде нас было множество «других».

Каждый человек — это неповторимый взгляд, неповторимая улыбка. Он разговаривает, думает, любит так, как никто другой, ни до него, ни после. Он поет о любви на краю моря, погружается в волну. Поднимается на скалу, радуется закату солнца, слушает шум прибоя. Впитывает настоящее с беззаботностью, присущей вечному. Он не боится смерти, которая скосит его, не боится предательства плоти, которая с каждым днем все больше и больше увядает и когда-то сгниет в земле.

Загоревший мальчик с гибким, как у газели, телом и выгоревшими ресницами, что общего у тебя с тобою завтрашним — с согнутыми и хрупким стариком с дрожащими руками и слабым светом в мешках глаз. И ты, дышащая свежестью девочка, трепетное тело леопарда, как меняются твои нежная кожа, светлый взгляд, упругая грудь, живые волосы, которые развивает ветер. Как они становятся желтой увядшей старушечьей плотью, скрюченными суставами, почерневшими венами, прерывистым дыханием? Каково наше настоящее «Я», наше действительное лицо! Когда и где воплощается наша истинная идентичность, каково «ядро» нашего существования, подлинный «субъект» как красоты, так и тления.

Каждая пригоршня земли — горсть смерти. Увядшие листья розы, угасшие глаза, замерший трепет грациозной плоти, расплетенные кости птиц, зверей, людей. Столь поражающая единственность, растворившаяся во всегда одной и той же земле, в ненасытных устах земли, которая ожидает всех нас. Земля — ощутимая смерть, запредельное — неощутимая надежда.

Како предахомся тлению, како сопричтохомся смерти?

Обращаемся в пустоте, в необъяснимом таинстве смерти. Вокруг нас бесчисленные галактики, звезды — как песок у уст моря. Мертвые миры, без улыбок цветов, птичьего пения, игры цветов во время заката. Пара человеческих глаз и сознание, скрывающееся за изумленным взглядом, — целый «иной» мир. И внутри этого «иного» мира мы ищем загадку смерти. Мертвые миры галактик не знают смерти, и только наша крошечная планета, на которой жизнь бьет ключом, собирает в каждой горсти земли столько смерти.

Что означает единственность нашей земли в бесконечной вселенной, что означает единственность каждой человеческой личности в бесконечной смене поколений? Люди доисторического периода, каменного века, жившие в пещерах. Насколько у них было животного инстинкта и насколько личностной инаковости, запечатленной в их обликах? Также племена сегодняшних каннибалов: обнаженные, звероподобные, с исполосованными, искаженными лицами, серьгами в носу и ушах. Или дауны, «дебилы», потерянные лица душевнобольных, шизофреники, старики-маразматики. Или же мириады умерщвленных эмбрионов, бесчисленное количество оплодотворенных яйцеклеток, удаленных из материнского тела за несколько недель до того как приобрести пульсацию своего собственного сердца. Кто принимает решение в этом беспощадном природном выборе: природа сама по себе или Бог? Кто может выразить границу между человеком и не-человеком, действительностью и возможностью, данным и вероятным?

Наша мысль не может уловить личности бездейственной: без мысли, слова, оценки, воображения, желания, выражения. Как не может воспринять бытия вне рамок пространства, времени и числа. Какой мысленной картиной можно отобразить человеческое существование после смерти, личностную инаковость без телесных и душевных действий? Что означает существование «сверх где», как «все» становятся бессмертными и кто эти «все», когда мы не знаем даже разницы между оплодотворенной яйцеклеткой и сознательной личностью, между сознательной личностью и врожденной паранойей или слабоумием?