Ванька-ротный - Страница 5

Дармовой рабочей силы здесь было так сказать, большой избыток. Хозяева пользовались несчастьем бездомных бродяг и за плошку жидкой пустой похлёбки с рассвета до самой ночи заставляли их гнуть спины.

Я вспомнил про солдат Луконина, которых он оставил в окружении. Они тоже где-то здесь батрачили на хозяев и были в примнях.

Вспомнил я и мужика, стоявшего на крыльце, когда мы отступали. Он своим хитрым умишком уже тогда прикидывал, скольких взять себе батраков, если солдаты осядут в деревне. Народ здесь был алчный.

С наступлением зимы беглые солдаты и окруженцы постарались отделаться от своей военной формы. Теперь они ходили в деревенских поддёвках, перевязанных верёвочкой. На ногах у них были надеты онучи и лапти. Одежонку и обувку кто заработал, а кто сменял на целые кирзовые сапоги. Хозяина сразу было видать. На нём тулуп и новая ватная поддёвка. На ногах крепкие валенки, одёжка не истёрта и без заплат. Ходил он по деревне не спеша вразвалочку, держался с достоинством, был уверен, что немцы не тронут его. Он не торопился, не суетился, не перебирал торопливо ножками и ни перед кем не пригибался, когда ступал на дорогу с крыльца. А примни и батраки – те сновали по деревне неуверенно и торопливо, часто с опаской.

Я смотрел на этих здоровых парней и мужиков и мысленно представлял, что ими можно вполне пополнить наши роты. В тех из них, кто успел отпустить длинные волосы и бороды, всё равно угадывались молодые и сильные лица.

У нас в ротах было маловато солдат. Лицо – оно как зеркало человеческой души. Глянешь на него и сразу видишь, что человек в годах или юнец с бородой и длинными волосами. Наши хоть и старые, но прошли через войну, через смерть и огонь /на передке, каждый из них ценился дороже, чем необстрелянный здоровый мужик или парень. Эти сморщенные, слабые видом ротные старички/. Наши обросшие и небритые, возможно, были физически слабее, но зато были крепки и сильны духом своим. А эти сильные с виду молодые и здоровые были трусливы.

Жизнь человека делает всяким, и таким и другим. Попади в окружение, побегай из деревни в деревню на правах батрака, а за тобой как за зайцем полицаев немецкая псарня рыщет. От такой жизни не только твердый дух, а и последние мозги потеряешь.

– Воевать за Родину это дано от Бога! – говорили мне мои старики. – Где струсим, а где два раза возьмём своё. Без страха и без робости нельзя. Отваги не будет. Потом чувствуешь, что виноват, что зря струсил, и лезешь напролом. Тогда уж и смерть не страшна. Когда знаешь за собой вину – прёшь напропалую!

Простой неграмотный солдат не всегда мог словами выразить своё философское кредо. Но у каждого внутри оно было. Все идут, и он идёт. Нужно, чтоб нашёлся, кто пойдёт первым. Сложны понятия на войне. Поступки русского солдата неисповедимы!

Сегодня третий день января[5]. Савенков[6] неожиданно появляется в роте. Целый месяц пропадал, а теперь как ни в чём не бывало явился. Теперь он шагает впереди. Он прикинул, что роту могут поставить в деревню и он сумеет наладить деловые отношения с местными жителями. За парой стаканов самогонки на столе могут появиться – плошка солёных огурцов, чугун варёной картошки, квашеная капуста, а там глядишь, и сало.

День близился к концу. На ночь рота встанет где-то в деревне. Нужно только дом выбрать побогаче, думал Савенков. С хлебосольной хозяйкой. Солдат поставим на ночь в другом доме, отдельно. Мне нужно хозяйство забрать в свои руки, прикинул он, а лейтенант пусть командует караульной службой.

Тылы дивизии оказались отрезанными. Когда передовые части прошли через глубокий овраг перед той самой деревней, где три выстрела сделала сорокапятка, тыловики с обозами застряли до ночи. И когда обозники со своими клячами выбрались на бугор, немцы ударили с двух сторон и закрыли брешь перед самым их носом.

Снабжение боевых подразделений нашей дивизии было прервано. Кормить солдат стало нечем, полковые кухни кипятили воду, и солдаты гоняли только чаи.

Через некоторое время местное население обложили натуральным налогом. В котелках появилась картошка, капуста, заправленная ржаной мукой. Мясо и сало расходилось по высшим каналам.

Мы идём по дороге, горизонт постепенно начинает темнеть. Дорога делает крутой поворот, мы выбираемся на пригорок, впереди в низине показалась деревня. Но команды остановиться роте в этой деревне на ночлег пока нет. Мы проходим мимо последней избы, провожая её задумчивым взглядом.

Я иду молча. Разговаривать с Савенковым мне нет охоты. Я давно отвык от него. Когда он догнал роту и поздоровался со мной, то я вместо ответа на приветствие спросил его:

– На курсах повышения званий был? Я думал, что ты явишься в роту по крайней мере капитаном.

– Ты опять про своё? Не забывай, мне поручено присматривать за тобой. Не твоё дело, где и сколько я был.

– Выполнял особое поручение? Мне командир взвода связи говорил, что ты всё это время ошивался у них. Я думал, что тебя перевели в связисты.

– Ходить в атаку дело твоё. На то ты и лейтенант. А моё дело смотреть, не сболтнёшь ли ты чего лишнего. И договоримся на будущее: где я был и сколько отсутствовал – это дело не твоё. Я за твоим моральным состоянием буду следить как надо. Собираешься убежать к немцам, – я вовремя доложу.

Рота идёт по дороге дальше, мы упорно молчим. За перелеском снова из-за бугра показались крыши.

Я представлял себе, как после лёгкой выпивки и сытного ёдова он приляжет на деревенскую, скрипучую кровать и приятно забудется. Главное для Савенкова это сама его жизнь. А всё остальное для него не существует. Атаки, обстрелы, раненые и убитые – это дело моё. А он, Савенков, не должен погибнуть. Обстрелы из орудий он не мог переносить. При посвисте пуль и вое снарядов у него обрывалось что-то внутри.

Савенков решил: «На ротного нужно написать донесение, чтобы ему не было веры. Если он сунется обвинять его, Савенкова, то ему не поверят».

За месяц в роте полностью сменилось четыре состава солдат. Считай, сотни три-четыре. Тех, что Савенков провожал в Поддубье из-за Волги, в живых не осталось ни одного. Выходит, что и эти через две недели погибнут. Свидетелей вовсе не будет. Перед солдатами ему не стыдно. Они не знают его. А что там говорит лейтенант, так это он из зависти и мести.

В это время сзади послышался зычный голос: «Эй, берегись!» Я обернулся и увидел, что на нас летела лошадь и лёгкие саночки. Ездовой и два пассажира, одетые в новые полушубки, на рукавах у них отвороты, мехом наружу, катили по дороге во всю прыть.

Солдаты сошли с дороги, встали на обочину. В саночках сидело начальство нашего полка. Расписные саночки на узких стальных полозьях пронеслись мимо, повизгивая. Вот они обдали солдат поднятой снежной пылью и скрылись за поворотом. Здесь на снежных просторах ни выстрела, ни посвиста пуль. Все выпорхнули из своих убежищ и покатили, обгоняя своих солдат. Смотрите, солдатики, ваш командир полка сам впереди.

Но когда мы вышли по дороге на прямую линию, легкие саночки вдруг затормозили, и один из ездоков помахал мне рукой. Я подбежал узнать, что случилось.

О чём говорило мне полковое начальство, Савенков не слыхал. Я покачал головой. Саночки тронулись и рысью умчались куда-то вперёд.

Савенков не спросил, о чём я разговаривал с высшим начальством. Он сделал вид, что оно ничего особенного мне не могло сказать.

Но когда рота подошла к развилке дорог и одна из них повернула в деревню, а другая упёрлась в снежный бугор, Савенков понял, что роту на постой в деревню не пошлют. На бугре стояло пустое школьное здание. Все его мысли о добротной хозяйке, о сытной еде и о теплой избе сразу рухнули. Савенков понял, что в пустой деревенской школе харчами не разживёшься. Он был расстроен и обозлён.

Оставаться с солдатами под одной крышей – значит, кроме черпака мутной баланды ему лично ничего не перепадёт. На виду у солдат не нальёшь себе двойную порцию, если даже старшина и готов на это пойти. А этот идиот лейтенант может одёрнуть. У него на уме одна справедливость.