Вампиры в верованиях и легендах - Страница 15

Пророк Иезекииль говорит: «И узнаете, что я Господь, когда пораженные будут лежать между идолами своими вокруг жертвенников их, на всяком высоком холме, и на всех вершинах гор, и под всяким зеленеющим деревом, и под всяким ветвистым дубом, на том месте, где они приносили благовонные курения всем идолам своим» (Иез., 6: 13). Исаия тоже определяет современных ему израильтян так: «Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные» (Ис., 1: 4). И далее: «К чему Мне множество жертв ваших? Говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота; и крови тельцов, и агнцев, и козлов не хочу» (там же, 1: 11). Не может быть сомнений в том, что человеческие жертвоприношения, которые происходили в дубовых рощах в Палестине, в древние времена практиковались и на Эсквилинском холме в Риме, а пролитая человеческая кровь привлекала и вампиров, и ведьм. Психическая атмосфера, которую создавали эти кровавые мерзости, была такова, что любой дух, подобный духу маньяка Калигулы, мог собрать бездну энергии для своего появления и даже, возможно, для своей материализации.

То, что отвратительные занятия ведьм и вампиров широко владели умами людей и часто обсуждались римлянами, как это происходит в наши дни, доказывает застольная беседа Тримальчио, которую для нас сохранил Петроний в бессмертном отрывке своего знаменитого романа. Один из гостей по имени Ницерос рассказал историю об оборотне – и отличную историю! – но хозяин попытался перещеголять его своей легендой о вампире. «К тому же, – восклицает он, – я сам расскажу вам ужасную историю, столь же необыкновенную, сколь был бы рассказ об осле, скачущем по черепичной крыше. Когда я был еще кудрявым юношей – а я тогда был любвеобильным молодым Ганимедом, – умер любимец нашего покровителя. Клянусь Геркулесом, он был чудо, а не мальчик. Его бедная мать оплакивала его смерть, и некоторые из нас, тоже убитые горем, сочувствовали ей в ее страданиях. Внезапно среди ведьм поднялся такой ужасный крик, что можно было подумать, что стая лающих собак гонится за зайцем. В тот момент случилось так, что в доме находился крепкий каппадокиец, высокий храбрый парень, задира, который легко мог бы свалить Юпитера с трона со всеми его молниями. Этот юный Паладин, намотав свой плащ на левую руку и держа обнаженный меч в правой руке, решительно выбежал из дверей и – надо же такому случиться – проткнул насквозь женщину. Мы услышали тяжкий стон, но самих ведьм – нет, не стану врать – мы не видели. По крайней мере, наш победитель вернулся и упал в обморок на кровать, потому что он весь был в синяках и кровоподтеках, как будто его всего избивали с головы до ног. Это была какая-то чертовщина. Мы быстро заперли дверь и вернулись к бедной матери, чтобы утешить ее. Но когда она пошла, чтобы обнять тело своего сына, она увидела, что нет ни сердца, ни всего остального, потому что вампиры унесли тело мальчика и оставили вместо него лишь пук соломы. Ну, что вы об этом думаете? Они довольно хитрые, а? – эти ночные ведьмы, которые за миг могут перевернуть все вверх дном. Что касается нашего отважного защитника, он так и не поправился, а через несколько дней умер в сильнейшем бреду». Надо понимать, что когда подобные истории всеми принимались на веру, то становилось необходимо – и это было не просто трудной, а опасной задачей – охранять тела умерших от таких нападений нечистой силы и вампиров. Много света проливает на эту тему тот замечательный роман, который является одной из самых известных жемчужин латинской литературы, которая сохранилась для нас благодаря цепкой хватке времени. «Метаморфозы» Апулея обладают очарованием, возможно порочным и причудливым, сравняться с которым могут немногие книги любой литературы. Остались неразрушенными чары, которыми этот мистик-декадент заколдовал века. Сама его жизнь была романом. Апулей родился около 125 г. в Мадавре, городе на границе Нумидии и Гетулии, одном из тех удивительных городов на севере Африки, где Восток встречается с Западом, где новейшая цивилизация сталкивается и сливается с самым Древним миром. Это один из городов этого необыкновенного континента, который несет на себе проклятие Хама (один из трех сыновей Ноя (брат Сима и Иафета). За насмешки над Ноем Бог проклял Хама, сказав, что будет он «раб рабов и братьев своих» – то есть потомки Хама (африканцы) будут в подчинении у потомков его братьев. – Ред.). Луций Апулей насмешливо называет себя гибридом – полунумидийцем и полугетулом. По своей воле он соединяет исчезающую философию греков, утомительную мудрость римлян и навязчивый оккультизм африканцев. Величайшее произведение Апулея «Метаморфозы», вероятно, было написано в Риме, пока он был еще молодым человеком до тридцати лет, вскоре после того, как он завершил курс учебы в Афинах. По своей дерзости раннего гения, по своей озабоченности своим модным и изящным внешним видом, по своему поиску чего-то нового, по своим стремительным нападкам на сверхъестественное, которое окрашивает всю его жизнь, – и я бы хотел добавить сюда установление мира среди мистиков – Апулей или Луций из «Золотого осла» (ведь это одно и то же, как Гюйсманс и Дуртал) – очень современный тип.

То, что его история, без сомнения, происходит из того же греческого источника, откуда Луциан почерпнул свою собственную остроумную и соленую версию, ничуть не умаляет ее оригинальности. Апулей был бы оригинальным, если бы пересказал историю Трои, скитания Энея или Одиссея. Невозможно – и это было бы дерзостью – на этих страницах давать любой подробный рассказ об этом волшебном приключении. Давайте довольствуемся тем, что затронем те некоторые эпизоды, которые, может показаться, имеют некоторое отношение к вампирам, какими они были известны в античном мире. Роман начинается быстро, но не неожиданно: «Thessaliam ex negotio petebam» – «Мне довелось посетить Фессалию по делу». Самые первые слова задают тон рассказу. Фессалия, край тайн, магии и чудес. Эхо отзовется тысячью откликов. Обращаясь к страдающему от безнадежной любви деревенскому парню, Гораций восклицает:

И снова в еще более известном отрывке он вопрошает:

Проперций называет ведьму (saga) словом «фессала», будто это обычное определение, когда он признается в любви: «Этой страсти не могут меня лишить мои старинные друзья, не может и фессалийская колдунья смыть ее из моего сердца даже всеми очищающими водами могучего океана». Ювенал говорит о «фессалийском приворотном зелье» в связи с magicos cantus. Любен перефразирует magicos cantus, назвав их колдовскими заклинаниями, и замечает, что в Фессалии некогда в избытке приготовлялись волшебные снадобья. Он же дальше объясняет, что такое приворотное зелье. Легко вспомнить, что приготовление таких напитков, которые вызывают любовь или ненависть, считалось неотъемлемой частью работы ведьмы и самым гнусным преступлением, потому что таким образом ведьма пыталась вмешиваться в естественный порядок вещей.

Почти сразу же Луций встречает двух путников, один из которых по имени Аристомен рассказывает историю, связанную с вампиризмом и колдовством, которая уже содержит очень много черт более поздних повествований. Аристомен, который путешествует по Фессалии, Этолии и Беотии, торгуя сыром, медом, приправами и засахаренными фруктами, прибывает в Гипату (совр. Ипати в номе Фтиотида, Средняя Греция), один из главных городов этого региона (в древности (в V–IV вв. до н. э.) Гипата была центром небольшой области Этея и Фтия, после римского завоевания во времена Апулея (II в.) входила в состав провинции Македония (ее крайний юг). – Ред.). Здесь он понимает, что зря купил такую большую партию сыров, потому что конкурирующая фирма уже заняла это место на рынке. Чтобы убить время, прежде чем пуститься в путь на следующее утро, Аристомен посещает общественные бани, и здесь в полуголодном и несчастном оборванце узнает своего бывшего друга, некоего Сократа, которого уже много месяцев считали умершим. Аристомен полон решимости помочь старому товарищу, несмотря на его мольбы оставить его погибать, и, как следует освежившись, он берет его с собой пообедать в гостинице, где развлекает его добрыми тостами, красным вином и множеством забавных сплетен. Наконец бедняга осмеливается рассказать ему свою историю. Около двух лет тому назад или даже больше он путешествовал по Македонии по делу, где ему несколько раз улыбнулась удача. Он уже отправился в обратный путь с кошельком, полным денег, когда на окраине Ларисы на него напала шайка разбойников, которые отняли у него все, что он имел. С огромным трудом он дотащился до соседнего городка и случайно остановился у таверны, которую содержала некая Мероя, очень хорошенькая, которой он поведал о своих злоключениях. Сначала она сердечно приняла его, но через некоторое время заставила его работать на себя целый день в качестве подмастерья портного, пока он не дошел до крайней нищеты. Аристомен, естественно, воспринял это признание с большим негодованием и выбранил своего друга за то, что тот не вырвался из такой унизительной неволи. Через мгновение Сократ сильно побледнел и закричал: «Тише, тише, ты глупец, если оскорбляешь женщину, столь искусную в темных таинствах. Несомненно, такой несдержанный язык навлечет на твою голову страшную месть». – «Да что ты говоришь? – насмешливо ему ответил его собеседник. – И что же она за женщина, эта трактирщица? Жена Цезаря или могущественная царица?» – «Она ведьма и колдунья, чьи могучие заклинания могут опустить на землю сами небеса, повергнуть землю в смертельный сон, превратить бегущую воду в холодный мрамор, а горы – в тающий воск, вызвать тени умерших из их могил, заставить самих богов склониться перед ее волей, погасить свет звезд и осветить самые мрачные глубины преисподней». – «Да ладно, – вскричал его друг, – давай оставим эти сантименты и будем рассуждать здраво». Но Сократ продолжает подробно рассказывать о поступках этой женщины, и интересно отметить, что, несмотря на их необычность, есть некоторые моменты, которые можно сравнить с тем, что случалось во время судов над ведьмами в XV–XVI вв. По крайней мере, этот рассказ производит на Аристомена такое впечатление, что он решает, что для них лучше всего будет уехать на рассвете, «чтобы при содействии своих подручных эта ведьма не узнала про то, что тут было сказано, и не решила отомстить». Они хорошенько заперли дверь, и для пущей надежности Аристомен подпирает ее своей кроватью. Под воздействием хорошего вина, которое он так давно не пил, Сократ погружается в глубокий сон на своем ложе. Часы тянутся медленно, и уже перевалило за полночь, когда со страшным шумом двери распахиваются так, что соломенный тюфяк отлетает, переворачивается и накрывает собой трясущегося человека, который на нем лежит. В комнату входят две женщины ужасного вида. Одна держит в руке пылающий факел, а другая – губку и обнаженный меч. Они встают рядом с Сократом, который еще храпит, и женщина с мечом восклицает: «А и правда, сестра Пантия, это он, мой милый Эндимион; вот котик мой, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, вот тот, кто любовь мою презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил прямое бегство. А я тогда должна стать еще одной Калипсо, покинутой ее Улиссом (Одиссеем. – Ред.)». И, указывая рукой на перевернутую постель, она продолжила: «А там лежит его достойный советчик Аристомен, который подстрекал его к этому и советовал ему сбежать. Так пусть несчастный трясется от страха, потому что я позабочусь о том, чтобы он быстро раскаялся в содеянном». Вторая ведьма предлагает убить его прямо сейчас, но Мероя решительно отвечает: «Нет, пусть живет, чтобы бросить горсть земли на тело этого бродяги и негодяя». Затем они хватают несчастного Сократа за волосы на голове, и одна из них погружает меч по самую рукоятку ему в глотку с левой стороны, а в это время другая старательно ловит хлещущую кровь в небольшой сосуд, чтобы ни капли не упало на одеяло или подушку. В то же самое время показалось, что бедняга глубоко вздохнул, и вся жизнь вышла из него вместе с кровью. Панфия мгновенно прижала губку к ране, шепча: «О морская губка, остерегайся бегущего потока». После этого, отодвинув кровать и расставя над лицом Аристомена ноги, обе женщины принялись мочиться, залив его зловоннейшей жидкостью.