Валентин Серов. Любимый сын, отец и друг : Воспоминания современников о жизни и творчестве выдающего - Страница 16
Тоша молчит, засунув руки в карманы своей охотничьей куртки.
– Ну, музыку-то вы любите, наконец?
Тоша молчит.
– А в бога вы верите, молодой человек?
Молодой человек ухмыляется и продолжает молчать. Этот своеобразный диалог происходил у меня в комнате между Тошей и Феофилом Матвеевичем Толстым, в то время всем известным своими несуразными музыкальными критиками. Он пришел посмотреть на сына своего высокочтимого «врага», как он заявил, войдя к нам в комнату, и уверял, что сын Серова не может быть похож на обыкновенного мальчика.
– Ведь он, Серов, был человек необычайного ума! А я вас вот каким ма-а-леньким знал, – неожиданно пресек он свою высокопарную речь, показывая руками, какой Тоша был маленький.
Последний стал сердиться и отвернулся: уж не впервые пришлось ему слышать эту ненавистную фразу!
– Что он у вас, всегда такой? – Феофил Матвеевич обратился уж ко мне самой.
– Всяко бывает.
– Есть у него какие-нибудь таланты, способности? – кипятился старик.
– Никаких у меня талантов нет, – выпалил Тоша и убежал.
Я поспешила успокоить Феофила Матвеевича насчет талантов моего сына, сообщив ему о необычайной склонности его к живописи.
Старик оживился.
– Ага, я так и знал… ведь у Александра Николаевича было замечательное дарование к рисованию. А как сын его напоминает! Руки совсем его, ироническая улыбка… удивительно! Ну, покажите-ка его работу, – пристал ко мне Феофил Матвеевич.
Без Тошиного согласия я не решилась удовлетворить требование моего неотвязчивого гостя, а Тоша уперся: «Нет у меня ничего! талантов нет никаких!!»
Так ничего и не показал.
Наконец, наступило роковое время – надвинулся школьный вопрос. Для Тоши началась пора страды, пора всяких злоключений. Куда отдать? После ряда колебаний, совещаний остановились на учебном заведении Мая, чтобы сохранить знания по иностранным языкам, которыми Тоша владел довольно свободно. Собственно говоря, я не помню ни единой беседы, никакого сообщения, ни малейшего впечатления, ни мысли – ничего, вынесенного Тошей из этой школы, будто школьная жизнь и не началась. Отчасти причиной тому была действительная бесцветность ее, отчасти же внешкольные события сильно захватили сына и по обыкновению – «всего», безраздельно.
Тоша крепко сдружился с двумя мальчиками несколько старше его; были они из интеллигентной семьи, мне хорошо известной. Не успеет он из школы вернуться, как таинственно исчезает с вновь приобретенными друзьями. На мои вопросы, чем он занят, куда скрывается, – все тот же ответ:
– Ах, мама, оставь, я не могу сказать!
В глазах, в интонации голоса столько добропорядочности, что о чем-нибудь сомнительном и думать нельзя было. А все-таки… Куда он пропадает? На Тошину натуру налегать было очень рискованно; узнай я что-нибудь угрожающее для него, я приняла бы решительные меры; пока я была только заинтересована, заинтригована как появлением, так и исчезновением неизвестных мне пакетиков. Тайна открылась, наконец, совершенно случайно. Как-то раз появился снова секретный пакетик; за обедом слышу – катится что-то… еще и еще… Тоша краснеет, спешно подбирает какие-то красные шарики. Всматриваюсь – мороженая клюква!
– Откуда у тебя клюква?
Молчание.
– Ну?!
– От торговки на базаре.
– Ты зачем же купил клюкву?
– Я не купил…
– Что ж, она подарила тебе ее?
Продолжительная пауза.
– Я ее украл.
Лицо Тошино было как бы проникнуто верой в свою правоту. Он твердо глядел мне в глаза.
– Ты, что же, готовишься в воры?
– Нет, – храбро ответил он, – я дал обет…
– Воровать?
– Служить божеству.
Просто, без всякой рисовки сорвалось признание, которое, видимо, нелегко было сделать. Я сознавала, что имею дело с чем-то серьезным, растерялась, струхнула на мгновение.
– Зачем божеству именно клюква нужна?.. – спросила я с любопытством, без малейшей иронии, слегка волнуясь.
– Не одна клюква, кто что принесет в жертву…
– Вас много жертвователей?
– Четверо.
– Как же вы жертву приносите?
– Сжигаем одну половину.
– А другую?
Молчание. Я намеревалась было обратить все в шутку.
– Сами съедаете? – рассмеялась я.
Тоша насупился.
– Это секрет, – обиделся он.
– Послушай, я не хочу проникать в твои секреты, но позволь мне, об одном прошу, заплатить торговке за ягоды…
– Нельзя, нельзя! – перебил он меня тревожно.
– Отчего нельзя?
– Жертва не настоящая будет.
Схватил фуражку, клюкву и был таков!
Виделась я с его «жертвоприносителями»; они ни единым словом не обмолвились.
Скоро тайна открылась сама собой, и притом довольно прозаично: пришел дворник из соседнего дома и грозился «всех озорников отвести в участок, коль они еще раз будут мусор жечь на задворках». Мои «огнепоклонники» были сражены! После такого грубого нарушения их религиозного культа они решились мне открыть разные любопытные подробности о сооружении алтаря из кирпичей, о сжигании одной половины добычи. Куда девалась другая, так и осталось для меня покрыто мраком неизвестности. Я только удивлялась, как это дворник терпел в течение нескольких месяцев такое необычайное жертвоприношение около мусорных ям (положим, это происходило на третьем дворе), – или часть жертвы шла на ублажение дворничихи?
Отвлечением от школы служила отчасти моя домашняя обстановка. Как раз об эту пору одна очень талантливая чета появилась на музыкальном горизонте – Павел Иванович и Мина Карловна Бларамберг. Оба образованные, развитые, культурно-воспитанные молодые люди заполонили все мое существование, и музыкальная волна захлестнула мою жизнь. Материнские обязанности несколько отошли на второй план: музыка, музыка во всех видах огласила мои стены. Бларамберги приехали из Брюсселя, где она обучалась пению у г-жи Виардо (дочери); а Павел Иванович окончил там своего «Демона». Музицировали утром, музицировали вечером, ночью… словом, утопали в музыке! Вот когда Тоша ознакомился впервые с русскими романсами, которые горячо, умно исполняла талантливая Мина Карловна. Он заразился нашим артистическим увлечением, его музыкальное развитие заметно двинулось вперед. Где уж пансиону Мая было тягаться с нами! Тоша любил музыку и был чрезвычайно сведущ в музыкальном искусстве; его критике можно было довериться вполне, – ведь он с самой колыбели начинялся музыкальными впечатлениями! Способности же его были средние, он во всю жизнь сумел подобрать единственную мелодию, а именно хор одалисок из оперы «Юдифь», и то без сопровождения.
Я еще вернусь к Бларамбергам и Тошиным музыкальным занятиям; теперь же прерывать последовательность моих сообщений нахожу неудобным.
Итак, пансион Мая ничем не запечатлелся в моей памяти; единственное, что уцелело в ней, – это болезненный страх за здоровье сына, которое стало явно слабеть. Проявлялись симптомы более или менее зловещие, имевшие впоследствии большое влияние на его настроение.
Открылось самое обыкновенное недомогание ушей, не отразившееся пока на слухе, но сильно раздражавшее его все время из-за вечных промываний и из-за угроз врачей, что он оглохнет, если не будет беречься, так как слуховые аппараты его не особенно надежны. При этом появился горловой кашель, не поддававшийся никаким ингаляциям, никаким внутренним средствам. Врачи советовали переселиться хоть на время на юг; климатические условия Петербурга оказались не особенно благоприятными после Мюнхена и Парижа.
Нарушилась вся моя воспитательная схема, я запуталась окончательно. Тошин школьный возраст, культивирование его яркого таланта, вечное опасение, с одной стороны, чтобы он не был заглушен общеобразовательной программой, с другой – чтобы налегание на чисто художественное воспитание не вызвало нежелаемой однобокости. А тут явилась, сверх всякого ожидания, забота о его здоровье. Что делать, к кому обратиться за советом в этой сложной воспитательной проблеме?