Валентин Понтифекс - Страница 9

Однако Хиссуне заметил, что последние несколько лет его неуважительность, судя по всему, немного уменьшилась. Когда человеку от роду десять лет, и пять-шесть из них он провел на улице, полагаясь лишь на свою смекалку, то немудрено, что он плевать хотел на все власти. Но ему уже не десять лет, и он больше не болтается по улицам. За это время его мировоззрение слегка изменилось, он начал понимать, что Коронал Маджипура – не такая уж мелочь, а быть им – не так-то просто. Поэтому, глядя на широкоплечего, златовласого человека, величественного с виду и мягкого одновременно, облаченного в зеленый дублет и горностаевую мантию – знак второго по значению в мире – и думая, что этот человек рядом с ним – сам Коронал Лорд Валентин, пригласивший его на сегодняшний пир, Хиссуне ощутил, как по спине его пробегает дрожь, и в конце концов признался самому себе, что испытывает благоговение: перед самим понятием монархии, перед личностью Лорда Валентина, а также перед таинственной цепью случайностей, приведших простого мальчугана из Лабиринта в августейшую компанию.

Он потягивал вино и чувствовал, как внутри разливается тепло. Какое значение имеют теперь все предыдущие неприятности этого вечера? Сейчас он здесь, и в качестве желанного гостя. Пусть Ванимун, Хойлан и Гизмет лопнут от зависти! Он здесь, среди великих, он начинает свое восхождение к вершинам, и вскоре достигнет такой высоты, с которой уже невозможно будет разглядеть всех ванимунов его детства, вместе взятых.

Тем не менее, несколько раз Хиссуне полностью покидало ощущение благополучия, и он снова испытывал замешательство и смущение.

Сначала случилось то, что можно было бы назвать пустяком, недоразумением, выходкой, в которой едва ли стоило винить Хиссуне. Слит обратил внимание на чиновников Понтифекса, поглядывавших в их сторону с явным беспокойством. В них читался откровенный страх по поводу того, что Коронал не выказал особого удовольствия от пира. И Хиссуне, слегка охмелевший от вина и осмелевший оттого, что наконец-то оказался на банкете, нахально выпалил:

– Им есть о чем волноваться! Они понимают, что должны произвести хорошее впечатление, иначе окажутся за воротами, когда Лорд Валентин станет Понтифексом!

За столом послышались изумленные возгласы. Все смотрели на Хиссуне так, будто он изрыгнул чудовищное богохульство – все, кроме Коронала; тот брезгливо поджал губы, словно обнаружил у себя в супе жабу, затем отвернулся.

– Я что-то не так сказал? – спросил Хиссуне.

– Цыц! – сердито прошептала Лизамон Хултин и довольно сильно двинула его локтем под ребра.

– Но разве не так? Ведь Лорд Валентин станет когда-нибудь Понтифексом?

А когда это произойдет, разве у него не будет своих придворных?

Тут Лизамон двинула его так, что он чуть не слетел со стула. Слит бросил на него враждебный взгляд, а Шанамир свистящим шепотом сказал:

– Хватит! Ты только себе делаешь хуже!

Хиссуне мотнул головой. Со злостью, проступившей за его смущением, он упрямо сказал:

– А я не понимаю.

– Позже объясню, – ответил Шанамир.

– Но что я такого сделал? – не унимался Хиссуне. – Всего лишь сказал, что лорд Валентин однажды станет Понтифексом, и…

Шанамир прервал его ледяным тоном:

– Лорд Валентин в настоящее время не желает обсуждать этот вопрос, тем более – за столом. В его присутствии о подобном говорить не принято.

Теперь ты понял? Понял?

– Ага, понял, – жалким голосом подтвердил Хиссуне.

От стыда ему хотелось спрятаться под стол. Ну откуда же он мог знать, что Коронал так чувствительно относится к неизбежности вступления на престол Понтифекса? Ведь это – всего лишь вопрос времени, разве нет? Когда умирает Понтифекс, Коронал автоматически занимает его место и назначает нового Коронала, который, в свою очередь, тоже в конце концов окажется в Лабиринте. Таков обычай, и он существует уже на протяжении тысячелетий.

Если Лорду Валентину настолько неприятна мысль о том, что он станет Понтифексом, то ему лучше отказаться и от поста Коронала. Нет никакого смысла закрывать глаза на существующий закон о смене власть предержащих, ожидая, что он отомрет сам собой.

Хотя Коронал сохранял холодное молчание, Хиссуне понял, что вел себя недостойно. Сначала опоздал, а потом, впервые раскрыв рот, сморозил нечто, совершенно неуместное при данных обстоятельствах, – какое жалкое начало!

Неужели ничего уже не исправить? Хиссуне предавался горестным раздумьям в течение всего выступления каких-то жонглеров и последовавшей за ним череды скучнейших речей, так он мог бы промучиться весь вечер, если бы не другое, куда более ужасное событие.

Лорд Валентин собирался произнести тост. Однако когда Коронал поднялся, вид у него был странно отрешенный и задумчивый. Он напоминал лунатика с невидящим, затуманенным взором и неуверенными движениями. За высоким столом начали перешептываться. После тягостной паузы он заговорил, но явно невпопад и вдобавок как-то сбивчиво. Не занемог ли Коронал? Не выпил ли лишнего? Или внезапно попал под воздействие недобрых чар? Хиссуне встревожило его состояние. Старый Хорнкаст только что произнес слова о том, что Коронал не только правит Маджипуром, но, в некотором смысле, он и есть Маджипур: и тут у Коронала начинают подкашиваться ноги, заплетается язык, и кажется, будто он вот-вот упадет…

Кто-то должен взять его под руку, мелькнуло у Хнесупе, и помочь сесть, пока он не упал. Но никто не шелохнулся. Никто не посмел. Ну пожалуйста, безмолвно взмолился Хиссуне, глядя на Слита, на Тунигорна, на Эрманара.

Поддержите же его, хоть кто-нибудь. Поддержите его. Никто по прежнему не трогался с места.

– Ваша светлость! – раздался хриплый крик.

Хиссуне понял, что это его собственный голос, и рванулся вперед, чтобы подхватить Коронала, падавшего вперед лицом на блестящий деревянный пол.

Вот сон Понтифекса Тивераса:

Здесь, в том царстве, где я теперь обитаю, ничто не имеет цвета, ничто не обладает звуком, все лишено движения. Цветы у алабандины черные, а блестящие листья семотановых деревьев белые; птица, которая не летает, поет песню, которую никто не услышит. Я лежу на ложе из нежного мягкого мха, глядя вверх на капли дождя, которые не падают. Когда ветер дует по просеке не шелохнется ни один лист. Имя этому царству – смерть. И алабандины с семотанами мертвы, и птица мертва, и ветер с дождем мертвы. И я тоже мертв.

Они приближаются ко мне, останавливаются и спрашивают:

– Ты Тиверас, который был Короналом и Понтифексом Маджипура?

И я отвечаю:

– Я мертв.

– Ты Тиверас? – опять спрашивают они.

И я отвечаю:

– Я мертвый Тиверас, который был вашим королем и вашим императором. Вы видите, что у меня нет цвета? Вы слышите, что я не издаю звука? Я мертв.

– Ты не мертв.

– Здесь, по правую руку от меня. Лорд Малибор, который был моим первым Короналом. Он мертв, разве нет? Здесь, по левую руку от меня. Лорд Вориакс, который был моим вторым Короналом. Разве он не умер? Я лежу между двумя мертвецами. Я тоже мертв.

– Поднимайся и иди, Тиверас, который был Короналом, Тиверас-Понтифекс.

– Мне этого не нужно. Мне простительно, поскольку я мертв.

– Прислушайся к нашим голосам.

– Ваши голоса беззвучны.

– Слушай, Тиверас, слушай, слушай, слушай!

– Алабандины черные. Небо белое. Это царство смерти.

– Поднимайся и иди, император Маджипура.

– Кто ты?

– Валентин, твой третий Коронал.

– Привет тебе, Валентин, Понтифекс Маджипура!

– Это пока не мой титул. Поднимайся и иди.

И я говорю:

– От меня ничего нельзя требовать, поскольку я мертв.

Но они говорят:

– Мы не слышали тебя, о тот, кто был королем, и тот, кто есть император, – а потом голос, который утверждает, что он Валентин, опять обращается ко мне: – Поднимайся и иди. В этом царстве, где все неподвижно, рука Валентина – в моей руке, она тянет меня вверх, и я плыву по воздуху, легкий, как облако, и иду, двигаясь без движения, дыша без дыхания. Вместе мы проходим по мосту, изогнувшемуся, как радуга, над бездной, глубина которой не меньше, чем обширность мироздания, и мерцающая металлическая поверхность моста при каждом шаге издает звук, напоминающий пение молоденьких девушек. На той стороне все залито светом: янтарным, бирюзовым, коралловым, сиреневым, изумрудным, каштановым, синим, малиновым. Небесный свод яшмовый, а воздух пронзают острые бронзовые солнечные лучи. Все плывет, все колышется: в этом мире нет незыблемости, нет постоянства. Голоса говорят: – Вот жизнь, Тиверас! Вот твое настоящее царство! – Я не отвечаю, поскольку мертв. Несмотря ни на что, мне лишь снится, что я жив; и я начинаю плакать, и слезы переливаются всеми цветами радуги.